Жизнь Ленро Авельца

Ах, вот оно что! Как я сразу не догадался. Конечно, её муж мог видеть меня только на фотографиях и вряд ли вспомнил бы в такой печальный день. О моих отношениях с Евой знал только один человек – Энсон Карт.

Делать мне на церемонии было нечего, я не собирался отменять дела из-за сумасбродства Евы, вдруг решившей застрелиться и сломать мне график. Я не полетел. Но спустя несколько месяцев, оказавшись в Лондоне по работе, я всё же приехал на Хайгейтское кладбище и час провёл у маленькой прибранной могилки, где простой надгробный камень уже начали обступать сорняки.

Было холодно, накрапывал дождь, мой костюм испачкался, туфли тонули в слякоти, а я стоял и вспоминал её голос, смех, тело, запах, ночи в Академии, долгие разговоры и скандалы, полуночные переписки. Вспоминал изматывающий стресс, от которого хотелось повеситься, но сидел и работал только ради того, чтобы утром прийти в аудиторию и увидеть её. Вот она стоит, опираясь спиной о стену, и вертит в руках тёмно-синюю резинку, пахнущую духами, поправляет свои длинные тёмные волосы. Жестикулируя, она смеётся и подбадривает друзей, немного издевается, строит глазки Энсону («прелестно бы мы смотрелись рядом, мои зеленые глаза и твои голубые, правда?») и перешёптывается с подругами, и будь я проклят, думаешь ты, это же богиня сошла с небес – и если стоит приносить жертвы какому-то божеству, то пусть это будет юная женщина, обещающая столь многое и с первым счастьем готовая всё отобрать назад.

Вы не слышите, как дрожит мой голос даже сейчас, когда я просто наговариваю текст. Я не рассказывал здесь про Еву, упомянул её пару раз мимоходом, пытался замести следы и скрыть свои чувства. Но сейчас вскрываю карты.

Я любил Еву Карр, любил больше всего на свете, любил больше, чем отца или друга, женщину или себя самого. Если бы меня попросили в двух словах описать последние шесть лет жизни в Академии, я бы ответил: Ева Карр.

Шестнадцатилетним, дурачившимся страданиями по Корнелии, я впервые увидел её – она возвращалась с подругами со стрельбища. На всех были оранжевые жилеты, а на Еве – жёлтый, и она помахала мне рукой издалека. Так я её и запомнил: девочка в жёлтом охотничьем жилете, машущая мне рукой. Вот она, моя судьба, предназначенный мне человек! Жаль, я не сразу понял, что махала она не мне, а понятно кому: тому, с кем я стоял рядом.

С тех пор каждую ночь я засыпал, и видел Еву, и путешествовал с ней во сне.

Объяснить, чем она меня привлекла, будет сложно. Могу сказать: красивая, одарённая, сдержанная, остроумная, элегантная, экстравагантная, – и всё это будет правдой, но всё частностью. Было что-то ещё.

Я любил её высокой любовью – а она меня не любила вовсе, хоть и переспала со мной два раза. Первый – за два года до окончания Академии; второй – в начале выпускного года. Об этом я не расскажу – слишком дороги мне эти моменты: совокупно меньше часа, но в них вполне могла уместиться целая жизнь.

В Еву были влюблены все. Вы бы тоже влюбились в неё: этой участи не избежали ни девушки, ни даже мальчики-гомосексуалы. А вы, наверное, можете себе представить, как сложно было произвести впечатление на любого из нас. Усмехнитесь – в тот раз, когда мы всей компанией гостили у нас во Франции, даже мой отец, из всех моих друзей со скрипом признававший разве что Энсона да Корнелию, скупо заметил: «Интересная персона».

Ха! Я рассказал ей об этом как-то за обедом – думал, это её впечатлит. Она повела бровью и молча доела свой веганский салат.

Я встречался с другими. С Евой у меня шансов не было, но это не значит, что я не пытался, и не приходил к ней, обливаясь слезами, и на коленях не признавался ей в любви. Наверное, ничья молодость не избежала такой любовной драмы. Более того, я считаю, невозможно в полной мере прочувствовать жизнь, не испытав на исходе второго десятилетия этой пытки отчаянием. Без мыслей о самоубийстве, без нервных срывов, без ощущения, что прекрасная планета крутится и солнце светит, как вчера, а ты уже мёртв, и нет ни смысла, ни желания задерживаться здесь дольше; без осознания, что в огромном давящем беспросветном сумраке, без единого проблеска любви и добра, ты один, совсем один, и только ветер тебя куда-то уносит; без желания восстать, сломать механизм, запустить революцию против часовой стрелки, выйти в открытую дверь смерти – я вообще не понимаю, как, не пройдя сквозь эти чувства, можно жить и познавать мир.

В этом есть что-то от горького сигаретного цинизма Воннегута, что-то от страданий юного Вертера. У нас было всё. Весь мир лежал у наших ног, наша жизнь начинались так, как другие боялись даже мечтать. Не верьте тому, что говорят, – мы это знали и ценили. Но оттого ещё острее ощущали пустоту, обнажённую жестокость холодной Вселенной, расширяющейся всё дальше и дальше от нас.

Дети породы небес – лучшее, что может предложить человечество, – и, наверное, наше взросление было сопряжено с переживаниями глубже, чем у обычных людей. Каждый обдумывал и разрабатывал собственную жизненную философию, каждый лично переживал несовместимость идеального и реального.