Жизнь Ленро Авельца

Фантомные боли преследуют не только ветеранов с оторванными конечностями; всё многообразие человеческой личности – одна сплошная фантомная боль.

Отчасти в смерти Евы виновен Энсон, отчасти я; но в большей степени виновата она сама. Она не сумела перенести встречу с пустотой. Эта пустота вынуждает нас либо самих изобрести себе смысл жизни, либо смириться с тем, что его вовсе нет – никаких универсальных законов, никакой великой идеи. Всё перед нами: снег, аккуратные сады, красивые здания, счастливые люди с их смешными проблемами – и тот, другой мир, искорёженный и страшный.

Ответ Евы известен. Отказ. Даже моралист Кант признавал, что самоубийство – по крайней мере мужественный поступок. Я могу лишь восхититься её падением. Если и есть книга, способная учить свободе, то это книга мёртвых.

Но уважение, которое я испытывал к её решению, не могло заглушить вопль опустошения.

Я стоял перед её могилой, и в моей голове проносились картины из детства, юности, всей жизни. Может, я слишком рано сдался? Может, всё можно было изменить, может, она бы приняла меня, может, нужно было помочь им с Энсоном?.. Они могли бы спасти друг друга, ведь всё возможно, пока мы живы, и ничто не окончено, пока сердце бьётся; может, Христос был прав, и время для прощения – всегда, и каждый миг – правильное время?.. Только смерть необратима, и мир, творимый нами, может быть чист и прекрасен – почему бы и нет?.. Можно ли было успеть? Почему же, Ева, ты лишила меня и нас второго шанса? Как ты могла предать нас и меня?..

Шли минуты, прошёл час, а я всё стоял, замерзая на ледяном ветру и до боли в онемевшей кисти опираясь на трость, и предавался этим сентиментальным размышлениям, в сущности мне несвойственным. Но помните, как у Набокова? Человеческая жизнь – не что иное, как клочки набросков к извращённому, глубокому, незаконченному шедевру…

Поэзия – не моя стихия, но лучшего поэтического определения жизни я не встречал. Незаконченный, извращённый, глубокий шедевр.

Моя внутренняя крепость тоже пала в тот день.

Я ощутил себя нагим. Это странно прозвучит, но я тогда, наверное, впервые со всей серьёзностью задумался о том, зачем мы здесь и куда бежит река времени. Философ Энсон Карт мог бы объяснить, угрюмо подумал я, но внутренняя крепость философа Карта тоже разгромлена. Любовь его жизни мертва, и он шёл за гробом – понурый, осунувшийся и разбитый. Его нет здесь – он у себя дома, который месяц пьёт, бросив на адвокатов бракоразводный процесс. Он и сам на грани самоубийства. Вот только философу Карту не хватит воли, недостанет решимости.

Философ Карт не убьёт себя. Он слаб. Вот я мог бы, размышлял я, стоя у могилы любимой женщины, я мог бы убить себя, чтобы пойти за тобой, – а сможет ли тот, кого ты любила? Бросить свою жизнь к ногам Сатаны, как это ты сделала? Нет, нет.

Я никогда так не поступлю – по крайней мере, от безысходности и чувства несправедливости. Я не подниму белый флаг, я лучше погибну вместе с кораблём. Самоубийство и размышления о нём присутствовали в моей жизни с детства – сперва как гипотетический вариант, позже как ненавязчивая идея, а ныне как осознанная необходимость. Но самоубийство должно быть триумфом, а не капитуляцией. Смерть должна возвысить, а не наоборот.

Ева выбрала Аид – видимо, отправилась проповедовать благую весть дьяволу. Кто я, чтобы осуждать её? Она предала всех, кто её любил, но и предательство имеет оттенки. Я принимаю выбор Евы, и на мою жизнь он повлиял, но, по крайней мере, не так сильно, как мог бы. А вот жизнь Энсона выбор Евы уничтожил.

Я услышал, как он зовёт меня, и сначала подумал, это воображение разыгралось.

14. Энсон Карт (I)

Из всех моих друзей по Академии Энсон единственный настойчиво и продолжительно искал со мной встречи.

Однажды я был близок к тому, чтобы сдаться и приехать к нему на свадьбу. Из чистого любопытства я хотел посмотреть на его невесту и, что более важно, на жениха Евы, с которым вряд ли познакомился бы при других обстоятельствах – сама Ева не желала поддерживать связь. Но ситуация, связанная с небезызвестным патриархом РНЦ, не позволила мне отлучиться из Москвы – со временем я решил, что это к лучшему.

В другой раз Энсон подобрался ко мне на опасно близкую дистанцию – внезапно объявился на премьере «Дона Карлоса» в Михайловском театре в Санкт-Петербурге (солировала моя тогдашняя пассия). Он рыскал глазами по залу из ложи и в антракте наведался в кабинет директора, но я вовремя заметил его и улизнул.

Он был во всеоружии – с ухоженной светлой гривой, в костюме с бабочкой и перстнями на пальцах. Он острил, ухмылялся и приобнимал каждого встречного, целовался и пританцовывал. Это был Энсон, которого я знал. Человек-праздник, наш новый герой.

Энсон Карт, который осипшим голосом окликнул меня на кладбище, был другим. Словно со стены удалили картины, краску и отделочный материал, оставив только грубые уродливые кирпичи, выбоины, подтёки цемента, дырявые трубы, грибок и плесень.