Жизнь Ленро Авельца

Он крикнул мне: «Ленро Авельц! Ленро!» – и я не сразу узнал его. Он хрипел и надрывал связки, чтобы докричаться, а раньше мог часами вещать на тысячный зал без микрофона. Я отвернулся от могилы и посмотрел туда, где мои телохранители не давали ему пройти – человеку в тёмном пальто и со спутанными длинными волосами. Он не сопротивлялся, просто стоял и сверлил меня взглядом.

Он был последним, кого я хотел видеть. Наша «дружба» в Академии, его предательский роман с Евой, мои бессонные ночи и его бесстыдные рассказы, слова Евы о нём и дождь, который колотил в окна комнаты, и эта его бездарная гордость, никчёмный жизненный путь, который мог быть так изящен, но который он засрал, – всё стояло перед глазами, когда я приказал его пропустить.

Он медленно шёл среди могил, ссутулившийся, с синим лицом и воспалёнными глазами, от него несло алкоголем, и он едва напоминал юного гения, с которым я дружил, и светского льва, в которого позже превратился.

– Ленро Авельц, – сказал мне он. – Ленро, чёрт тебя дери, Авельц.

– Привет, Энсон.

– Привет, Ленро Авельц.

Он посмотрел на могилу через моё плечо. Я запомнил этот взгляд. Он как будто пытался поверх сырой земли и мокрого надгробия увидеть призрак.

– Ты… – сказал мне Энсон, продолжая смотреть. – Что ты здесь забыл?

– Пришёл попрощаться.

– Ты пришёл слишком поздно.

Я кивнул. Спорить не о чем. Я слишком поздно пришёл, это точно. Я слишком поздно пришёл, во всех смыслах, уже слишком поздно.

– Чего ты молчишь? – спросил он. Бедный Энсон, он всегда был такой. Мог вынести любой ответ, любую правду, только молчать не умел и не любил. – Чего ты молчишь, когда я говорю тебе, что ты пришёл слишком поздно?

– Да, поздно. – Что я ещё мог сказать? Когда-то я им восхищался. Теперь испытывал брезгливость.

– Ты не был на похоронах. Я тебя позвал попрощаться, а ты мне не ответил. Прислал её мужу какое-то говённое письмо, больше смахивает на поздравление, надутое лжесоболезнованиями… а теперь приходишь и стоишь тут, как будто она для тебя что-то значила.

Он говорил монотонно, я не чувствовал агрессии. Я всё думал, как бы сбежать, когда он повернулся и всмотрелся в меня. Я читал его мысли.

«А ты всё такой же, Ленро Авельц, – хотел он сказать мне, – те же безучастные глаза, впалые щёки, узкие плечи, искривлённые, как у шута, сухие губы. Ты бледный. Ты устал, ты замёрз. Всё власть, власть, власть, всё интриги, интриги, интриги, всё больше становишься похожим на своего отца, Ленро Авельц, эта гонка тебя сожрёт. Ты станешь своими ходячими останками. Снисходительно смотришь на меня, потому что я убит поступком Евы, которую любил больше жизни? Презираешь, что у меня не хватит решимости пристрелить себя?.. Но не надо, Ленро, не переживай за меня. Я-то выстою. Я всегда держал удар. Меня зовут Энсон Карт, и я лучше тебя, всегда был и буду. Я, может, редко воспарял, но воспарял в вершины, куда тебя не пустят, а сейчас я упал в такую бездну, о какой ты и подумать боишься, потому что там бродят чудовища, дорогой мой, настоящие чудовища, не твои вымышленные страхи, о нет, настоящие монстры, с зубами и рогами, и в этой пропасти я с ними один на один, но я одержу победу, а даже если сгину, то сгину и проиграю достойно. А ты нет. Ты не знаешь ничего о любви, не знаешь, как это – верить кому-то и в кого-то, пусть совершить ошибку, но испытать этот момент веры, когда тебе всё по плечу. Ты несчастен, Ленро, в миллион раз несчастнее меня, и это я, я тебя жалею, а не ты меня. Потому что меня она любила. Я нёс её гроб. Я целовал её потухшее лицо, я жил, и когда я умру – это будет смерть человека, который жил. А ты, Ленро, что у тебя за жизнь? Что наполняет твою жизнь, кроме суеты и одиночества? Ты, наверное, и умереть не сможешь, просто развоплотишься и будешь летать призраком среди живых, красть кусочки их жизней, подглядывать в замочную скважину и смеяться, как бесёнок, потому что страдать или чувствовать, как я, ты неспособен. У тебя и с ней-то, наверное, поэтому не вышло – хвалёный Ленро Авельц в постели оказался обычным импотентом, да?..»

Он правда так думал. Я увидел это в его глазах, и я почувствовал жгучее желание ответить, и я сказал:

– Я её любил.

Он меня ударил. Когда кулак уже подлетал к моему лицу, он попытался остановить руку и смягчить удар, но хук в челюсть вышел увесистый, и я рухнул в лужу. Я отбросил трость и подставил руку, так что ушиб только локоть и бедро.

Энсон отшатнулся, и я громко крикнул:

– Всё нормально! Не подходите!

Мои охранники, надо отдать им должное, не выхватили оружие и не застрелили его. Мысль о том, что сейчас они изобьют его на могиле Евы, поразила меня сильнее, чем его неслабый удар.