Жизнь Ленро Авельца

Он стоял надо мной, серая фигура на фоне тёмного с бежево-золотыми проблесками неба. Я не видел ни раскаяния, ни испуга. Он не извинился и не помог мне встать, просто стоял и смотрел, как я лежу в грязи. Я подумал, что мы похожи на античные статуи: он надо мной, злой, горячий и печальный, и я – сбитый с ног, униженный и пресмыкающийся. Неприятное чувство. Никто, кроме покойной Евы, не заставлял меня чувствовать себя ничтожеством.

– Не говори, что ты любил её, – попросил Энсон. – Я не могу этого вынести.

Я увидел слёзы. Я увидел, что он плачет. Я подобрал трость и поднялся, но он не смотрел на меня.

– Ева, – сказал он. – На кого же ты нас бросила.

– Энсон, – сказал я. Мокрый, замёрзший, с больной ногой, я вдруг почувствовал потребность подойти и положить руку ему на плечо.

– Я думал, – сказал Энсон, – что женюсь на ней. Даже если нет, всё равно, мы все останемся друзьями. Мы ведь особенные… Всё чепуха. Ева бросила нас с тобой, бросила здесь умирать. Но ты, Ленро, ты первый нас бросил. Ты предал нас и теперь говоришь, что любил её. Ни хера это не так. Ни хера это не так, Ленро.

Он закрыл лицо. Его плечи тряслись. Я понял, почему он пришёл, – он каждый день сюда приходил и плакал пьяный на её могиле, потому что собственный дом стал хуже тюрьмы и путь на свободу остался один – наркотики и алкоголь.

– Мне жаль, – сказал я ему. – Мы все виноваты.

– Гори в аду, Ленро, – ответил он.

(Посчитать бы, сколько раз я это слышал.)

– Уходи, – сказал он. – Ты припёрся сюда и говоришь, что тебе жаль. Ни хера тебе не жаль. Не приходи сюда. Оставь нас. Сгинь.

– Я уже, – сказал я и ушёл.

Энсон сломался. Мой друг, с которым мы катались на отцовском «феррари» вдоль бухты и небрежно курили, обсуждая женщин, и мировую политику, и Гуссерля, и Хомского, и Арто, и Шопенгауэра, исчез навсегда.

Шопенгауэр сейчас был бы кстати.

Смерть – гений-вдохновитель, верно? Мусагет философии, заботливая мать метафизики, ведь едва ли люди стали бы философствовать, не будь в мире смерти. Смерть – повод раскрыть глаза, конец эгоизма, отказ от повиновения; лучше бы и вовсе не рождаться, чем сидеть и на калькуляторе подсчитывать счастливые и печальные мгновения, не так ли? Никакая жизнь не стоит того, чтобы её прожить, – или есть три-четыре момента, которые из жалких склок человекоподобных обезьян могут сделать нечто… стоящее?..

В той могиле лежала не только Ева. Там лежал и Энсон, и я сам. Я физически прочувствовал умирание. Если бы там не появился Энсон, может, я бы легче перенёс её смерть – в конце концов, я десять лет её не видел. Но явился «самый влиятельный интеллектуал года» и забил в меня пару гвоздей из мастерской своих перманентных страданий.

15. Шанхай (II)

Из Лондона я отправился в Иерусалим, на Международный конгресс авраамических религий, но пробыл там недолго. Моего возвращения в Нью-Йорк потребовал лично генсек Мирхофф, которого Генассамблея прижучила по очередному кризису в Шанхае, а главного специалиста по Шанхаю, коим я считался после революции Джонса, под рукой не оказалось.

Строго говоря, задача выходила за рамки моей юрисдикции. Я занимался вопросами религиозными, а религию последней можно было обвинить в правительственном кризисе.

Экуменическая Церковь Раннехристианских Мучеников там фигурировала, Джонс имел духовный сан, но, будем честны, на его действия она повлияла слабо. Да и гражданская религия, которую он позже основал, была ближе к фашизму, чем к протестантизму. Меня последним можно заподозрить в защите религии, но тут её руки чисты.

Когда пал Худзё, Джонс отказался стать лидером Народной партии – и стал членом парламента, по его словам, лишь чтобы помочь своему благотворительному фонду. На заседаниях он появлялся редко: всё время отнимал Фонд имени Святого Себастьяна. Он закупал лекарства для тяжелобольных детей и оборудование для больниц, оплачивал операции, организовывал гуманитарную помощь в Центральный Китай и бедные регионы Индии. Несколько раз он приезжал в Ньюарк и просил Организацию о помощи. Пару раз я пересекался с ним в коридорах, но мы не общались.

Худзё оставил в наследство новому правительству экономический кризис, и Всемирный банк, конечно, выдал кредит, но одно обслуживание этого кредита обходилось втридорога, а о возвращении и речи не шло.

Бывшие союзники перессорились, главным врагом нового правительства стал собственный парламент. Они несколько раз предъявляли правительству вотум недоверия, но – не без посредничества Джонса, «совести нации», – конфликт удавалось погасить. Время шло, приближались выборы, и Народная партия готовилась их проиграть. Перед самыми выборами, понимая, что терять уже нечего, правительство обнародовало проект бюджета, предполагающий секвестр расходов на здравоохранение, образование, жилищное строительство и даже армию. Сокращение радикальное, но под него Всемирный банк обещал реструктурировать долг.