Жизнь на фукса

— Чего ж тут скрывать? Араб за это выпустил меня из лагеря в Тунисе. Я вообще ненавижу детей. А своего вдвойне и заранее.

Когда встретятся двое больных одной болезнью, но в разной степени, легко больной начинает чувствовать себя здоровым. Сидя с Мещанской, Клавдия была спокойна. Она молча смотрела исподлобья, грустным, остановившимся взглядом.

Ужасалась только Маша. Ей было 16 лет. И все рассказы казались ей сочиненными, ее не касающимися историями. Она отмахивалась от Мещанской и говорила с томностью:

— Поручик, пойдемте, помогите мне белье снять.

— А где оно?

— Да тут, в лесу, около дома.

И когда они долго снимали в лесу белье. Маша среди поцелуев и объятий говорила так, как говорит девушка, истомленная желанием:

— Я одна… я несчастная…

Но тогда Маша несчастной не была. Она стала ей позже, когда вслед за Клавдией приехала в Берлин и ничего не могла, как петь «Шарабан» в цыганском хоре князя Голицына.

Солдаты

Самой большой комнатой барака была солдатская. Жило тут восемь человек. Койки стояли в два яруса. Придя сюда, можно было услышать редкостный человеческий говор:

— И понимаешь, лезет он ко мне: ты, грит, не замельдован, потому, мол, и отдай ему циммеру. А я ему: вались, мол, ты на… как, мол, так я не замельдован, как я шайн имею — доннерветер твою мать!

— Ну и што?

— Да што, отдал захи мои обратно и шайн от него получил, ну и сюды подался.

— Вот язви его в пуповину — немецкая шайза эдака!

Мне хочется любви,
Неясной, как мечтанья.

За стеной высоким сопрано заливается Маша, обертывая электрические рожки в розовую бумагу.

— Завела фрайляйн — стучит в донышко, — хохочут солдаты.

Сибиряк Луновой с солдатом по прозвищу «доктор» шепчутся о кухарке Гильде:

— Ив толк не возьму, чи она фрава, чи фравалина, — гудит Луновой, — она загт, что, дескать, шацу нет и в охоте. А как, «доктор», феркерт выйдет — всыпемся мы с тобой.

— Каине ангст — в вальду разберемся, — говорит «доктор». «Доктор» больше всех любит смешенье языков. Он похож на жирного белого кота, глаза у него хитрые. В лагере военнопленных у английского офицера был денщиком. Говорит об этом с удовольствием:

— Правильный был человек, голодали наши там в лагерях, без маковой росинки во рту сидели, а мне что — у нас все под рукой. Приду, бывало, к нему и говорю в откровенность: скучаю, мол, что-то по молоке, что ж, говорит, возьми конденспированного, ну и возьмешь к чаю баночку.

— Эка врет-то, мерин каретный, — хохочет ряжский стрелочник Болмасов, — да как ты его спрашивал-то, по-русскому, что ль?

— Как умели, так и спрашивали, не ты — облом — пальцем тыкан.

— А ты не гунди, заткнись, анг-ли-ча-нин! — прыскает Болмасов.

Мне хочется любви,

— снова высоким сопрано забирает Маша.

— Вон поди приловчись, — смеется Болмасов, — слышишь, про любовь поет, что, мол, хочется немного помечтать.

«Доктор» уходит за водой с кувшинами. По дороге подмигивает обоими глазами и, осклабясь на Машино пенье, говорит:

— У нас никакая не отверчивается.

Время вечернего чая

Время вечернего чая — время беженских разговоров. Сначала из всех комнат идут с кувшинами, чайниками, котелками к тому же ресторанному окну. Немка наливает всем кипятку. И под серыми от пыли рожками ламп завариваются чаи, кофеи и уж конечно разговоры с воспоминаниями.

Камергер Злобин запамятовал отчество друга и соседа по именью, полкового товарища Коновницына, с которым жгли жженку и прожгли молодость. Камергер стукает железной кружечкой чая по столу, плещет и сердится, как ребенок:

— Ах, матушка… да какая же ты, право… ну, Коновницын, ну Ростя, Ростислав, ну да как же?

— Артамонович?

— Да нет же… ну, какая у тебя, право, память… ну, да как же?

Камергер может по-детски заплакать, челюсть его вздрагивает.

— Ростислав Арсеньич, — говорит старушка.

— Ну да, ну да! — трясется камергер. — Ну, конечно, Арсеньич, ах, да как же это я Ростю-то позабыл!

Старички Злобины никого не принимают к чаю. Вдвоем пьют с кусочками сахару. Колонка гудит, сверкая в решетке угольями, разрисовывает стены полукрасными дрожащими тенями. Они ложатся на лица камергера, его жены, на портрет Николая II, висящий над чайником. В красных отблесках сидят Злобины, тихо отхлебывая чай, и тихо трясутся их головы.

На третьем этаже дома, в небольшой холодной комнате генерал Ольховский звенит в стакане ложечкой и аппетитно рассказывает внуку историю Севастопольской обороны.

Клавдия, Маша и Мещанская вместе пьют кофе. Маша шепчет им о корнете с розетками на сапогах. Но ни Клавдия, ни Мещанская ее толком не слушают.

А в солдатской все то же. Смех и топот. Нескончаемые анекдоты про плен и про баб. Сейчас рассказывает Луновой, как немка искала у него хвост. Все от восторга хохочут.