Жизнь на кончике скальпеля. Истории нейрохирурга о непростых решениях, потерях и надежде

Я жил в районе с небольшими L-образными домами, которые представляли собой странные зеркальные отражения друг друга — одинаковые, но, так сказать, хиральные, как наши руки, на которые невозможно надеть одну и ту же перчатку. Дома стояли так близко, что расстояние между входными дверями составляло не более десяти шагов, поэтому контакта с соседями было не избежать. В соседнем доме жила женщина с тремя сыновьями. Младший — Ларри — был ближе всех ко мне по возрасту, но все равно на десять лет старше.

Когда я был совсем пацаном, мать Ларри платила мне пять долларов за то, чтобы я газонокосилкой убирал траву на их участке, и доллар за то, чтобы я донес ее покупки из магазина. В то время для меня это были большие деньги. Я никогда не просил, чтобы она мне платила. Но она настаивала и давала деньги. Возможно, ей было непросто одной воспитывать трех сыновей, но внешне это никак не проявлялось. Она всегда очень хорошо и заботливо ко мне относилась, и от этого все произошедшее позднее с ее сыном мне было вдвойне неприятно. Однако мои столкновения с Ларри произошли после ее смерти.

Еще до моего поступления в Беркли Ларри попал под влияние уличной философии «униженных и оскорбленных», недовольного большинства, лишенного его «законного» господства. «Если они говорят „власть черных“, то почему мы не можем говорить „гордость белых“?» — вот какими вопросами он стал задаваться. Он еще не сделал следующий судьбоносный шаг и не говорил о «власти белых». Еще нет.

Бросив колледж, я вернулся в родительский дом. Ларри все еще жил по соседству, а его мать незадолго до этого умерла от рака. Ларри уволили с работы, и его мировоззрение сильно изменилось. Он чувствовал себя обделенным, теряющим привилегии представителя среднего класса. Я же был еще подростком, но мог понять причины его недовольства и в принципе относился к его проблемам с сочувствием. Ларри потерял работу, и ему казалось, это произошло из-за того, что мигранты готовы работать за меньшие деньги. Потом Ларри стал еще острее ощущать свою принадлежность к белой расе, а я в его глазах стал частью вражеского племени.

Он чувствовал, что лишен привилегий, которые, по его мнению, принадлежали ему по праву. Он выпускал пар, постоянно качаясь в своем гараже. Потом он стал употреблять стероиды, и у него начались приступы агрессии, которые иногда являются побочным эффектом использования этих препаратов. В тот год, когда я вернулся в родительский дом, на дальней стене его гаража появился нацистский флаг со свастикой. Флаг был вроде не на виду, но присутствовал, словно символ его новых идеалов.

Менялись люди и их интересы; одни соседи съезжали, другие въезжали, а чувство недовольства Ларри росло и перерастало в отвращение ко мне. Отвращение — в ненависть. И это чувство было взаимным. А потом превратилось в странную борьбу за власть. Если я делал попытки с ним примириться, он воспринимал это как проявление моей слабости и начинал наезжать еще сильнее. Если бы я сам повел себя агрессивно, то сыграл бы ему на руку, потому что он стремился к открытой конфронтации.

Иногда, стараясь незаметно войти в дом или выйти на улицу, я замечал Ларри. В эти моменты он картинно напрягал трицепсы, демонстрируя на них свою новую татуировку, набитую староанглийским шрифтом: «Белая гордость». Он выглядел очень странно: физиология Арнольда Шварценеггера с мерзким лицом Чарли Мэнсона.

После того как я вернулся домой, я превратился для него в олицетворение всего того, что он ненавидел. Поэтому он твердо решил подавить и раздавить меня. Вначале война была на словах. Как только он открывал рот, из него долго и упорно лились помои в мой адрес. Он называл меня мексом, нигером, краснокожим. Удивительно, что в его расистском сознании я умудрился выступать сразу в нескольких национальных ипостасях.

Ларри хотел подавить меня психологически, хотел, чтобы я сдался. Он мечтал увидеть в моих глазах страх и отчаяние. Возможно, после этого он бы смилостивился. Его угрозы угнетали меня с утра до позднего вечера, с той минуты, когда я просыпался, и до той, когда я засыпал. Несмотря на это, я своим поведением не подавал вида, как он меня достал. Единственное проявление своей силы я видел в демонстрации того, что ему меня не запугать. Проход с улицы до двери нашего дома стал настоящим испытанием моего характера и выбранной стратегии сдерживания его словесной агрессии.

Я шел к двери нашего дома, а он поливал меня грязью, изрыгая ругательства. Часто я останавливался секунд на пять, чтобы дать ему возможность высказаться. Пусть бранится. Пусть свирепствует. Пусть видит, что я его слушаю. Мое лицо не выражало никаких чувств. Я хотел, чтобы отсутствие моей реакции на его слова сбило Ларри с толку. Я хотел, чтобы у него появились сомнения в эффективности выбранной тактики. Сделав короткую остановку, я продолжал двигаться к двери нашего дома.