Жизнь на старой римской дороге

Я и Продобоболос снова поднялись на палубу. Океан уже успокоился. Солнце щедро разбрасывало по его поверхности яркие лучи, что редко бывает в суровые декабрьские дни. Лениво колыхающаяся вода вспыхивала алмазами и, поблескивая, слепила глаза.

Большие рыбины высовывались из воды, подпрыгивали, описывая в воздухе дугу, и снова исчезали в голубой пучине.

Теплоход сверкал белизной, как протертое стекло. Он отмылся во время бури и сейчас, спокойно раскачиваясь, скользил по тихой глади океана.

— Смотрите, какая белая дорожка тянется за нами, — сказал я Продобоболосу.

— За теплоходом?

— Да.

— Я никогда не стану смотреть назад, — резко ответил он.

— Почему?

— Потому, что сзади осталась Греция, а я даже взглядом не хочу возвращаться туда.

— Не могу понять, почему вы так ненавидите Грецию. Это же ваша родина, колыбель искусств и философии.

— Гм… Искусство, философия? — усмехнулся Продобоболос. — Какая там колыбель, какое искусство! Шайка бандитов, во главе с Венизелосом и царем Константином. Больше ничего.

— Почему вы на нее так сердиты?

— Пойдемте лучше играть в карты.

На мостике к нам присоединились Бремер и Балтачис. Мы спустились в каюту и снова принялись за карты.

Во время игры между Бремером и Продобоболосом вспыхнула ссора.

— Вы сказали «пас», — настаивал грек.

— Я этого не говорил, — горячился ирландец.

— Вы обманщик, — закричал Продобоболос.

Ирландец схватил графин и запустил бы им в голову грека, если бы мы с Балтачисом не удержали его. Оказалось, во всем был виноват Балтачис, это он сказал «пас». Продобоболос растерянно улыбнулся и протянул руку Бремеру:

— Простите меня, брат мой.

Ирландец с готовностью пожал руку.

— Ладно, продолжим игру, — сказал он.

Речь снова зашла о Греции, и Балтачис стал поддразнивать Продобоболоса.

— Кто вы такой, чтобы знать цену Греции, цену нашей великой родине?

— О! Я-то хорошо знаю цену нашей родине, — ответил Продобоболос и бросил на стол короля, — мне этот карточный «король» дороже, чем царствующий ныне Константин.

— Послушайте, вы переходите границы дозволенного!

— А вы их ужо давно перешли. Замолчите, иначе я не ручаюсь за себя!

— Вы оскорбляете меня.

— Плевать мне на вас и вашего короля! — закричал Продобоболос и сплюнул на пол.

Балтачис взял трость, лежавшую на койке, а Продобоболос, схватив противника за шиворот, потянулся к к графину. Мы с Бремером с трудом разняли их.

— Если вы будете продолжать так себя вести, — сказал Бремер, — мы попросимся в другую каюту. С вами невозможно жить.

Греки притихли.

— Мне кажется, что Продобоболос не имел права переводить разговор на личности, — сказал я.

— В том-то и дело, — обиженно проговорил Балтачис, — пусть говорит что угодно, но не задевает моего достоинства.

Продобоболос молча уставился на своего соотечественника. Глаза его стали грустными и виноватыми.

— Вы должны простить меня, дорогой Балтачис, — сказал он, — я имел в виду только царя и бывшего премьера.

— Я не могу простить вас.

Бремер возмутился:

— Вы не хотите простить Продобоболоса! Этого замечательного человека! Значит, он был прав, когда ругал вас и вашего короля.

— Прошу вас, не ссорьтесь. Не простил сегодня, простит завтра, — сказал Продобоболос.

— Удивляюсь вам, — сказал я Балтачису.

В каюте воцарилось тягостное молчание.

— Я еще раз прошу прощения, — тихо сказал Продобоболос.

Балтачис смущенно, не поднимая голову, протянул руку своему недавнему противнику. Играть мы больше не стали. Улеглись на койки, которые мерно раскачивались в такт движению корабля.

Спустя несколько дней, вечером, в коридоре раздался голос:

— Виден Нью-Йорк!

Все бросились наверх. Огромный город светился миллиардами электрических огней.

Крыши нью-йоркских небоскребов упирались в мрачные декабрьские тучи. Корабль быстро приближался к порту. Мы проплывали мимо статуи Свободы. Этот громадный монумент, изображающий женщину с факелом в руке, обращен лицом к Европе, он защищает царство доллара, железа, стали, угля, золота и порока.

Ничто в мире не отражает столь явственно все лицемерие и ложь капитализма, как статуя Свободы.

Когда теплоход вошел в порт, нас ошеломил мощный гул машин, похожий на глухое рычание диких зверей, вцепившихся друг в друга.

Продобоболос стоял рядом со мной и беззвучно плакал. Слезы, капля за каплей, текли по его морщинистому лицу. Он дрожал, как испуганный ребенок, который, однако, не хочет, чтобы взрослые заметили его страх.

— Что случилось, почему вы плачете?

— Случилось страшное. — Грек взял меня под руку и подвел к борту корабля, где нас никто не мог слышать. — Я прожил двадцать семь лет в этом страшном городе, — начал он. — Впервые я приехал в Америку еще юношей. Мои родители умерли, и на родине у меня оставалась только замужняя сестра. Двадцать семь лет назад я приехал в Нью-Йорк, имея много долгов и никаких знакомых, не зная ни одного английского слова.