Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

К завтраку появился и Максимилиан Волошин, который произвел на меня совершенно нерусское впечатление. Его длинные каштановые, слегка вьющиеся и чуть поблескивающие волосы спадали на воротник элегантного черного сюртука на шелковой подкладке, к которому он надевал светлую жилетку с двумя рядами пуговиц; роскошную гриву венчал цилиндр последнего крика моды. Волошин был высок, широкоплеч, заметно склонен к полноте. Он тоже носил пенсне, у него тоже была холеная борода. Он только что прибыл из Парижа, о котором рассказывал в манере изысканной светской болтовни, в частности, об Анри де Ренье, которого почитал, и особенно много о необыкновенном генеральном консуле Поле Клоделе, первую пьесу которого перевел Франц Блей.

Узнав о том, что я только что приехал в Петербург и еще не имею пристанища, Иванов предложил остановиться у него. Он снял еще две квартиры, по соседству, — одну для своих детей от первого брака, а вторая, из трех комнат, стояла почти пустая. Вот ее-το он мне и предложил. Я с удовольствием принял это предложение и провел тогда четыре месяца под одной крышей с Ивановым и его домочадцами.

Что за время окрыленных муз и приобщения к глубинам! Не думаю, что будет преувеличением сказать: Вячеслав Иванов принадлежал к числу самых образованных людей своей эпохи. Верующий христианин, до самых краев исполненный иронии — и по отношению к христианству тоже, но не по отношению к себе. Отменный диалектик и ритор, к которому на язык слетались самые смелые образы и неожиданные сравнения, который мог на лету проиллюстрировать любую мысль цитатами из памятников мировой литературы. Поэты, философы, историки, античные и современные филологи на всех мировых языках — он знал попросту все, в любой области знания чувствовал себя как дома. Мистика и теософия были ему так же знакомы, как Библия, каббала и Коран. Кант и Агриппа Неттесгеймский, Александр фон Гумбольдт и Фрэнсис Бэкон — всех их он знал до тонкостей. Быть званым на такой пир мысли было для меня делом величайшей чести. И хотя Иванов был двадцатью годами старше, он относился ко мне как к равноправному, о чем свидетельствуют и посвященные мне стихи во втором томе его сборника «Cor ardens». Эзотерика этих чудесных стихов не поблекла за истекшие годы. Кое- что в них питается соками старого мистического опыта, напоминает о духовном зрении Якоба Бёме, а подчас и о страстном пафосе розенкрейцеров.

Но самая удивительная встреча в этом доме мне еще предстояла. В «Весах» я прочитал «Александрийские песни» нового русского поэта, которые меня впечатлили. И в первый же день я с ним познакомился.

Михаил Кузмин был на одиннадцать лет старше меня. У него, изящного человека среднего роста, была незабываемо красивая, прямо-таки античного покроя голова, на которой благородной формы нос был продолжением линии лба, а большие золотисто-карие глаза были широко расставлены (индийский идеал красоты). В то время он носил еще изящную острую бородку, а редкие темные волосы зачесывал самым искусным манером. У него были маленькие ноги и красивые руки, одет он был безупречно, как и положено денди. Говорил он довольно быстро, сбиваясь иногда на пришепетывание и вставляя свои, сопровождаемые сладчайшей улыбкой, «што, што, што?» на концы предложений. Любезен и благодушен он был беспредельно.

Его гомосексуальность никому не досаждала, потому как не выпирала, оставаясь в рамках благопристойности. Волошин утверждал, что не знает в Петербурге более чистого человека. Кузмин избегал всякой скабрезности и лишь тихо улыбался, когда наши шутки к ней приближались. Несмотря на глубокие мысли и отменную начитанность, он никогда не принимал участия в дискуссиях, а только смиренно помалкивал. Из всех людей, с которыми я познакомился в России, он был мне всех милее, и вообще стал мне самым близким другом — как еще разве что один иезуит, с которым я познакомился позднее.

Издательство «Скорпион» только что выпустило его первую книгу стихотворений «Сети», в которую вошли и «Александрийские песни». Франция восемнадцатого столетия, которая увлекла меня еще в Мюнхене, здесь снова очаровывала и пленяла. Язык Кузмина был проще, чем у других поэтов; складывалось впечатление, что он со своим символизмом нашел более прямой и понятный путь к читателю, чем другие. Иванов говорил со смехом: «Мои сыновья — самые преданные почитатели Кузмина».

Его стихи были мелодичны, что и неудивительно — ведь Кузмин долгие годы считал себя композитором, а не поэтом. Он был учеником Римского-Корсакова и продолжал играть на рояле.

Кузмин жил в одном доме с Ивановым. Этажом ниже он снимал две комнаты у хозяев-художников. А поскольку Иванов был с ним очень дружен и любил окружать себя друзьями, то и выходило, что Кузмин, когда он не писал и не работал, проводил весь день — от завтрака и до позднего вечера — наверху на «Башне».

Он писал и прозу, и несколько манерные маленькие пьески, полуоперетты. Некоторые из них, а также фрагмент его романа Сомов напечатал в роскошном виде, порадовав друзей поэта уникальным библиофильским изданием.