Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Под названием «Куранты любви» Кузмин выпустил цикл из двадцати четырех песен, организованных романтическим восприятием времен года — весна, лето, осень, зима. Эти песни он читал и пел нам в первый мой вечер в Петербурге. Грациозная музыка и насыщенные, плотные при всей их простоте тексты слились тут в единстве совершенно волшебном — покорившем вскоре и Петербург, и Москву, что было неудивительно. Некоторое время спустя эти тексты и ноты были изданы с рисунками и гравюрами Сергея Судейкина и Николая Феофилактова — и это роскошное издание «Скорпиона» стало одним из самых примечательных на книжном рынке России.

Ни одного вечера, вернее, ни одной ночи без музыки. Ибо мы редко расходились раньше трех часов ночи. «Куранты любви» мы слушали снова и снова и не могли наслушаться. Но Кузмин играл и сонаты Бетховена, и я должен признаться, что мне редко доводилось слышать столь проникновенное исполнение «quasi ипа fantasia», как у него. Здесь, на фоне этого петербургского белесого ночного неба, когда из Таврического сада долетали тысячи тончайших запахов весенне-летней ночи, это и впрямь была «Лунная соната». Бетховен, Шопен, Моцарт. Никто из тех, кто слышал хоть раз «Куранты любви», не мог их больше забыть. Вот, совсем недавно, стоило мне при случае запеть одну из этих песен, — а я помню их все наизусть, — как мой товарищ из Упсалы, писатель Юрий Семенов, ее немедленно подхватил. Иногда мне даже казалось, что мир стал бы иным, если бы все творческие люди могли однажды объединиться на чем-либо подобном. Долой умников и задавак, да здравствуют танец граций и прекрасная мудрость муз!

Вскоре от меня потребовали, чтобы я прочел свою пьесу; я согласился сделать это только в узком кругу, который составили Иванов, Сомов и Кузмин.

И хотя я недурной чтец, на все ушло не меньше пяти часов, и итог был печален. Иванов не признал убедительным сюжет о метаморфозах любви одной пары влюбленных на протяжении веков. Только вторая картина, где речь шла об Орфее и Эвридике, ему понравилась. Сомов любезно заметил, что хорошо бы попытаться склонить Комиссаржевскую к постановке этой драмы; Мейерхольд мог бы ее поставить. Кузмин подошел к делу практически, сказав: «Нет, так дело не пойдет, нужно перевести эту пьесу на русский язык, и я сам займусь этим». Лучшего для меня нельзя было и придумать, хотя отзыв Иванова меня ранил — ведь прежде он всегда хорошо отзывался о моих стихах.

Кузмин не шутил. По ночам он работал, консультируясь со мной, над переводом. То было великим благодеянием его доброй души, ибо пьеса моя, несомненно, не заслуживала столь великолепной поддержки. Пока Кузмин переводил, я сидел рядом и пытался переводить на немецкий его «Куранты любви». Через тринадцать лет эта работа появилась в Мюнхене в виде маленькой изящной книжечки; в Германии на нее так же мало обратили внимание, как и в России. А драгоценная для меня рукопись моей пьесы в переводе Кузмина погибла в 1944 году во время бомбардировки Мюнхена.

Как знаток просодики и поэтики, каковым я стал к двадцати двум годам, я смог рассказать Кузмину об арабско-персидской поэтической форме газелей и продемонстрировал ему эту форму на примере одной из вариаций графа Платена. Это раззадорило самого Кузмина на создание собственных опытов в этом духе; так возник его из тридцати стихотворений состоящий цикл «Венок весен» — один из самых прекрасных в истории русской поэзии; могу ли я не гордиться тем, что оказался к его возникновению причастен? Тем более что два стихотворения в нем были посвящены мне… На всех, кто его слышал, он произвел тогда грандиозное впечатление, и некоторые поэты, Вячеслав Иванов в их числе, сами испытали потом форму газели. Никто, однако, не достиг в ней такого изящного и простого в своей убедительности совершенства, как Кузмин. К сожалению, музыка к этим стихам, которую он сочинил, так никогда и не была опубликована.

Мы с ним много говорили и о прозе, над которой тогда Кузмин с большим тщанием работал; я горд и тем, что поощрял его на написание романа об Александре Македонском. Его второй сборник стихов «Осенние озера» хранится у меня с его надписью: «Верному Гюнтеру в напоминание лета 1908 года, когда мы впервые встретились и когда он внушил мне новую страсть и любовь к искусству прекрасного и стремление постичь подвиги Александра».

В этой книге, вышедшей в 1912 году, находится и посвященная мне поэма, написанная спенсеровыми стансами, с которыми я также его познакомил. В «Рыцаре», небольшом романтическом эпосе, созданном в июле 1908 года по мотивам моих сокрушенных рассказов, он отдал дань тому направлению в искусстве, которое ему фактически было чуждо.