Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Стихи Хлебникова не очень-то нам понравились, но они были настолько оригинальны, что Вячеслав, признанный мэтр и магистр, попытался втянуть в затяжную дискуссию о проблемах просодии этого молодого человека, который был ненамного старше меня. Это ему не удалось, но и мы со своей стороны могли мало что противопоставить хлебниковскому чувству языка, его лингвистической свободе обращения с древними корневыми конструкциями языка. Из корня одного слова он мог без труда и с полной логической последовательностью образовать до десятка наречий и еще десяток глаголов. Вспоминаю, как в одном стихотворении он с такой виртуозностью обработал на различные лады слово «смех», что мы просто онемели от изумления. В то же время было заметно, что за ним нет никакой освоенной поэтической школы, и Вячеслав Иванов, умудренный предводитель муз, стал убеждать его в том, что уроки поэтики были бы ему крайне необходимы. Но молодого человека все это явно не интересовало, вся его одержимость, весь его почти магический пыл принадлежали только самовитому слову.

За его робкой с виду немотой скрывалась несгибаемая воля. Когда поздно вечером Хлебников ушел, у нас не оставалось сомнений, что это человек еще не бывалый и что ему предстоит нелегкий путь. Было похоже, что он грезит о литературной будущности, умен и начитан, но и неуверен в себе, застенчив, как девушка, при этом приветлив и хорошо воспитан.

Вечера на «Башне» Вячеслава Иванова не раз сравнивали с собраниями в доме Стефана Малларме, но я думаю, что они были чем-то большим.

Малларме строил на богатой культурной почве, слагавшейся столетиями. В Петербурге же сей императорский дворец следовало воздвигнуть посреди полного хаоса, ибо предшествующие десятилетия политического радикализма оказали на духовную жизнь страны свое опустошающее воздействие, тем более что в русском характере, по-видимому, заключена безоглядная склонность к крайностям.

Высокая поэзия после 1850 года была свергнута с трона — отдельные исключения, как Фет и Случевский, мало что могли изменить в общей картине — так что новому поколению приходилось особенно нелегко. И все-таки оно пробилось, чему в немалой степени поспособствовали эти вечерние среды на «Башне». Эти вечера стали мощным фактором оплодотворения культуры, и я полагаю, что их культурное излучение не иссякло и по сию пору.

Собрания кружка Георге у Вольфскеля трудно сравнить с этими средами, потому что в Мюнхене был один царь и бог, один великий мастер и его откровение, там не могло быть дискуссий, а тем более критики.

Из тех людей, которых я встретил у Иванова, отмечу еще двоих, поддержавших своей незаурядностью все еще тлевший во мне огонь театрального призвания.

Лев Самойлович Бакст, которому тогда было уже за сорок, являлся, может быть, самым гениальным художником и графиком России. Его глубокой привязанностью был театр. Сегодня о нем почти не слышно, но следовало бы помнить, что не кто иной, как Рудольф Борхардт однажды заметил, что любой штрих Бакста заслуживает молитвенного к себе отношения.

Среднего роста, плотный, рыжий, внешне спокойный, но при этом очень подвижный человек, схватывающий все на лету и мгновенно парировавший своей скороговоркой остроты, поддерживая свою речь энергичными движениями маленьких холеных рук, небрежно элегантный в одежде, он был, что называется, душой общества. Он знал обо всем на свете и всегда был готов потешить какой-нибудь соленой сплетней из своего неисчерпаемого запаса.

В то время он протежировал одну чрезвычайно тощую, дерзконевинную девушку из очень богатой семьи, которая возмечтала о том, чтобы стать новой Дузе. Ида Рубинштейн была дочерью, если не ошибаюсь, какогото крупного петербургского банкира. Мобилизовали тогда всех до единого известных новых драматургов, ибо сия юная дебютантка, глубоко убежденная в своих силах, желала выступить непременно в какой-нибудь сенсационной пьесе, написанной специально для нее: и чтобы декорации-де были не иначе как Бакста, и чтобы премьера состоялась не где- нибудь, а в Париже.

К кому только не обращались в поисках подходящего материала, и все безрезультатно. Гофмансталь потом рассказывал мне, что Дягилев в Париже пытался ангажировать и его, но что из этой затеи ничего не вышло. Название моей пьесы вызвало любопытство Бакста, ибо как раз «очаровательная змея» могла очень ему пригодиться. Однако пьеса ему понравилась так же мало, как сам автор — серафически-надменному мировому чуду в девичьей оболочке. На том все и кончилось. Любезный Бакст утешал меня как мог, а Ида Рубинштейн обрела наконец своего Поэта в лице д’Аннунцио, который был в таких делах тертый калач и быстро сочинил своего «Мученика Себастьяна» с оглядкой на представленное тело предполагаемого героя, то бишь героини. Роль, очевидно, ей вполне подошла, ибо на парижской премьере никто так и не догадался, что героя исполнило существо другого пола. Бакст, в ответ на расспросы, только ухмылялся: мол, о златом тельце Моисея тоже не очень известно, какого он был пола.