Жизнь наградила меня

Я вырубила электронный микроскоп, но промаялась на кафедре обещанные полчаса. Зато в библиотеку по знаменитому нашему полукилометровому коридору неслась как газель, чуть не сбив с ног семь человек.

Довлатов был сама сдержанность.

– Я написал новый рассказ, у вас найдется время его прочесть?

– Почту за честь.

Довлатов молча протянул мне папку с рассказом.

– Я собираюсь домой, Сережа, хотите проводить меня?

– К сожалению, не могу. Через пятнадцать минут у меня свидание у Казанского собора.

Довлатов как бы виновато улыбнулся, пожал мне руку и вышел из библиотеки.

Ну что, опять нарвалась? Слава Богу, хватило ума не спросить «когда вы мне позвоните?». С другой стороны, почему он не сказал, что позвонит завтра?

Как же вести себя с Довлатовым? Обычно моими конфидентами были Марина Ефимова и Галя Наринская, в прошлом жена Жени Рейна, а теперь – Толи Наймана. Однако я чувствовала, что в этой ситуации их опыт недостаточен. Мне мог дать дельный совет мужчина, ориентирующийся в лабиринтах психологии «пьющего неврастеника». Я позвонила Гене Шмакову.

– Реши сперва, зачем он тебе, – сказал Гена.

– Он талантливый, обаятельный, яркий, с ним интересно.

– И только?

– Если ты намекаешь на сам знаешь что, то об этом не может быть и речи.

– Это почему же?

– Уж очень он избалован и самоуверен. Мне с ним не справиться.

– Ошибаешься. Он просто куражится, а на самом деле закомплексован до ушей. Он начинающий литератор, нуждается в постоянном поощрении, как наркоман в героине. И тут появляешься ты с репутацией «литературной дамы» и считаешь шедевром каждый его рассказ. Ты для него баллон с кислородом. Ему просто необходимо держать тебя при себе.

– Так зачем он куражится?

– Изображает рокового мужчину, чем и подцепил тебя на крючок. Тем более что весь этот кураж-эпатаж – тоже литература, только устная. Это во-первых. А во-вторых, полагаю, что он собирает материал для худпроиз-ведений… Что-нибудь вроде «Мадамы Бовари», «Дамы с собачкой» или «Люмпена с камелией».

– Так что делать?

– Развлекайся, но не принимай его всерьез, а то наплачешься.

– Как реагировать?

– Прохладно. Не расточай комплиментов, хвали умеренно и не лезь в бутылку. Конечно, для тебя тут таится опасность.

– Какая?

– Он потеряет к тебе интерес и найдет другую жертву.

– Можно ему позвонить, когда я прочту рассказ?

– Ни в коем случае.

– Но он будет нервничать.

– Вот и прекрасно.

Проползли томительные три дня. Телефон молчал. На четвертый день Довлатов «моргнул», то есть позвонил. Я сдержанно одобрила рассказ. Он всполошился и спросил, может ли он сейчас за ним зайти и поговорить подробно. Я сказала, что собираюсь к Ефимовым и оставлю рассказ у них.

– Когда вы будете у Ефимовых?

– Вечером.

К Ефимовым я заехала прямо из университета и предупредила, что вечером у них наверно появится молодой прозаик.

Как в воду глядела. Ефимовы утверждали, что он загрустил, не застав меня.

Довлатов был очень мнителен. Он обладал гипертрофированной зависимостью от людской хулы и людской хвалы. Он дорожил комплиментами даже от людей, которых в грош не ставил, и нестерпимо страдал от равнодушия. Естественно, что его – начинающего писателя – должны были волновать суждения писателей-коллег и слушателей. Ведь читателей у него тогда не было. Но Сергей страстно желал нравиться всем: нервно расспрашивал, упомянут ли он был в разговоре А и Б, почему на него косо взглянул «презираемый» им Y и как посмел «жалкий» Z не пригласить его на какое-то домашнее чтение. Кстати, если те же X, Y и Z приглашали его, он с видимым удовольствием отказывался. Но позвать его они были должны. Невнимание к себе Довлатов воспринимал очень болезненно. С одной стороны, он утверждал, что стыдится своей импозантной внешности.

Во всяком случае, выражал опасение, что его яркая брутальная наружность «маскирует» деликатную душу и литературный талант. С другой стороны, он своей эффектной наружностью пользовался в хвост и в гриву, сражая наповал продавщиц, парикмахерш и официанток. Но не только представительницы этих профессий попадали под паровой каток его обаяния. Я была свидетелем, как в Нью-Йорке средних лет литературные редакторессы впадали при его появлении в транс.

Что же, на самом деле, Довлатов хотел от меня? Он вбил себе в голову, что у меня абсолютный слух и соколиный глаз на современную прозу. Насчет слуха и глаза не знаю, но вкусы наши, действительно, совпадали. Оказалось, что мы замирали от одних и тех же стихов. Помню, как, стоя на Исаакиевской площади под проливным дождем, мы хором декламировали Мандельштама:

Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.

Как-то я познакомила Довлатова со стихами Николая Олейникова. В частности, прочла ему такое антиеврейское стихотворение.