Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

Серафима растерялась. Что делать? Броситься на помощь или куда-нибудь исчезнуть? К удивлению Волановой, Прасковья прытко вскочила на ноги, стряхнула пыль с колен, поправила юбку и села на табуретку спиной к выходу.

Серафима опустила занавеску и осторожно вышла. До рассвета она уже не могла заснуть, но лежала без движений. Выдавать свою осведомленность по поводу Прасковьиных странностей не хотелось, хотя любопытство разгоралось все сильней. Но разговориться с хозяйкой на эту тему она не решалась. И все же однажды Серафима осмелела.

— Теть Прасковья, какие-то ненужности стали в голову лезть, — начала она вкрадчиво. — Вы уж не серчайте на меня. Сама непутевая и вопросы такие же. Вот смотрю на вас и думаю; человек смиренный, независтливый, господа бога часто вспоминаете. Стало быть — человек вы верующий. А вот для бога даже иконки нет или крестика какого-нибудь…

После минутного молчания Прасковья потянулась к глиняной крынке, стоящей на столе, налила в кружку молока и начала отпивать мелкими глотками. Серафима поняла, что вопрос ее застал хозяйку врасплох. И молоко понадобилось, чтобы скрыть смущение, вызванное словами Серафимы.

— А ты, голубушка, не терзайся всякими тайнами, выбрасывай из головы их. Головушку надо держать, как горницу, — свежей и ухоженной… — отозвалась хозяйка, скосив глаза в сторону Серафимы. — Ведь все знать — надобно искус пройти большой. А на иконку я грош фальшивый пожалею…

— Да ну! — удивилась Серафима. — Какая же тут любовь к богу?

— Язык — он ведь помело, ляпнет, что нам на ум взбрело. Молиться иконе — это все одно, что плевать в колодец. Не бойся кнута, а бойся греха. Какой-нибудь пьяница намалюет рожицу, слупит с тебя трешку, а ты радехонька — на колени и давай молиться этой физиономии. Молочка-то не хошь хлебнуть? Прохладное, у Глафирки Трифоновой в погребке держу. Мой-то давно завалился, подправить силов нету.

Решив больше не донимать хозяйку дотошностью. Серафима пододвинулась к столу и кивнула в знак согласия.

— А правда, теть Прасковья, что некоторые держат лягушек в молоке, чтобы оно холодным было?

— Истинный бог, правда, дочка. Прошлый год, когда мой погребок подсыпался, я тоже захотела охолонить так молоко. И ведь надо старой додуматься до такого! Взяла кастрюлю и поплелась на речку. Часа два прыгала по берегу, старая дура. Вот бы кто увидел! Со смеху околел бы. Вся измокла, илом перемазалась. Из силов выбилась, гоняясь за одной попрыгункой. Высунет из воды свои бугорки и как будто ничего не видит. Только подкрадусь к ней, а она — хоп! И в другом месте уже сидит! Но все-таки нет-нет, потом пымала я плутовку, кастрюлей накрыла.

Прасковья остановила рассказ, подлила себе в кружку молока и как-то загадочно взглянула на свою квартирантку.

— Ну и что же! Дальше-то что?

— Дальше-то тоже дело было… Чуть поминалку не пришлось читать. Ей-пра! Пришла, значит, домой и бросила ее в крынку с молоком. Бросить-то бросила, а к вечеру совсем про это забыла. Память-то старушечья.

Серафима поморщилась и резко отодвинула от себя кружку с молоком. Хозяйка заметила это.

— Да что ты, голубушка! Не брезгуй! Той уж крынки нету. Это совсем не та.

— Все равно не могу, — передернула плечами Серафима. — Внушительная я такая. К нам как-то года три назад приноровилась одна бабка за молоком ходить. Дело-то не ахти какое — не жалко! Но вы знаете, как вспомню сейчас — муторно делается. За молоком-то приходила она не с кастрюлькой, а с горшком детским, ночным. Конечно, я понимаю, что он совсем чистый, прямо из магазина, а все равно не заставишь себя поверить, что из него молоко можно пить…

Старуха поскоблила пальцем за подбородком, криво усмехнулась.

— Ну уж коль ты напрямик, то и я тоже не буду утаивать… И вот, значит, под вечер надумала хлебнуть этого молочка. Сняла крынку с полки и только ко рту, а та как квакнет! У меня ноги подкосились, руки задрожали, крынка об пол как трахнется — черепки в разные стороны. А она, сатана проклятая, сидит в молочной луже и глазищами лупает, старается бельмы от сливок очистить. Ох, и пережила я страху! Аж обмочилась.

Доверие Серафимы к Прасковье постепенно укреплялось. Серафима стала замечать, что хозяйка не такой сухарь, как ей вначале показалось.

Прасковья, внушала себе Серафима, не относится к таким, которые хотят добыть чего-либо за счет другого. Говорила она прямо в глаза, хотя и никого не осуждала и не упрекала. И Серафиме хотелось поверить, что перед таким человеком можно открыть душу, услышать доброе слово.

Вскоре дом бабки навестила Агафья. Пришла к вечеру, когда хозяйка сметала ладонью со стола последние крошки, оставшиеся после ужина. Серафима, пристроившись около самых дверей, стирала в проржавевшем большом блюде детскую одежду. Тут же возле нее копошились с принесенными от отца деревянными кубиками Санька и Данилка.

— Здравствуйте вам! — появилась она у порога и бесцеремонно подняла на руки Данилку. Но тот, видимо, понял, что совершилось покушение на его игрушки, взвизгнул и забарахтался, стремясь освободиться от непрошенных объятий.