Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

А перебралась Серафима, как она сама говорила, на временное жилье — к одинокой старушке, домик которой маячил у самой околицы Самойловки. Хозяйка от души обрадовалась квартирантке. После родственников, одних из которых она пережила, а другие покинули ее, в доме давно не пахло жильем.

Считая себя плохим советчиком в чужих семейных делах, председатель колхоза Курбатов не стал вмешиваться в историю между Михаилом и Серафимой, хотя в душе был против их размолвки. Он полагал, что пройдет немного времени и они сами, без посторонней помощи, разберутся в своих делах.

Большая часть мужского населения, видимо, в назидание своим женам возмущалась Серафимой. Говорили о Серафиме — имели в виду своих жен.

— Да я бы такую бабу за волосы да головой об стенку!

— Кто жене волю дает — сам себя бьет! Была бы моя воля — я из нее бы сыромятину сотворил…

Но подошло время, когда даже самые большие охотники почесать языки почувствовали, что от сплетен о Серафиме уже появляется оскомина. Все уже по многу раз перелопачено, а новенького ничего не добавляется.

Серафима начала осматриваться: что же осталось и чего она лишилась? На председательской подводе она перевезла кое-какой скарб. От большего отказалась, ссылаясь на то, что переезжает пока на временную квартиру.

Из старых подруг добрая половина уже стыдилась того, что раньше дружила с Серафимой. Не замечены были перемены лишь со стороны делегаток слета — Анны и Агафьи. Кстати, Агафья даже воспылала к своей старшей соседке какой-то странной любовью.

После переезда Серафимы Агафья стала захаживать к Волановой почти каждый вечер. Хозяйка — бабка Прасковья — предоставила в распоряжение квартирантки горницу со всем ее нехитрым убранством. Агафья, видимо, считала, что на новом месте подруга не может обойтись без ее помощи. У нее нашлись тысячи советов, как лучше убраться, как сделать, чтобы все было уютным, сподручным, хотя речь шла всего о трех табуретках, двух детских кроватках и кое-каких пожитках.

После разрыва с Михаилом каждая встреча с Агафьей была для Серафимы желанным утешением, хотя и тусклым, но все же окошком в ее мрачных отношениях с людьми. Наивные рассуждения Горюновой порой помогали Серафиме забыться, а иногда даже развеселиться.

Заметила Серафима и то, что Агафья ненароком тянется к малышам, особенно к карапузу Данилке. Она часами не выпускала его из рук, следила, чтобы у него не отсырел носик, донимала ребенка до слез своими поцелуями в тугие кругленькие щечки.

Иногда, глядя на детей Серафимы, Горюнова грустно вздыхала.

— Эх, Сима, Сима… Была бы я такая красивая, как ты… От каждого мужика из нашей деревни заимела бы по одному ребеночку… Подросли бы они немного да как распищались бы на разные голоса: «Мам, мама!». А я их давай всех в охапку сгребать — кругленьких, беленьких, рыженьких… Только с ними надо поосторожней, а то можно подавить…

— Это ты так говоришь, пока их нет, — задумчиво посмотрела на нее Серафима. — Голова закружится. Вот если бы я сейчас одна была…

— Намедни как-то иду я мимо двора Шараповых, — не дав закончить Серафиме, продолжала Агафья, — и вижу у калитки мальчонка, годика два-три… Пирожок с повидлом обсасывает: измазался весь до ушей. А глазенки так и сверкают. Увидел меня, оторвал от губ замусоленный огрызок и тянет навстречу мне. Подошла я к нему, вытерла лицо подолом, потрепала головку и в сторону.

Только сделала два шага — слышу: сзади меня кто-то за юбку тянет. Вот, думаю, какие они — робятки. Приласкай их — и они уже за тобой. А самой так приятно на душе! Поворачиваюсь — и что ты думаешь? Черный кобель уцепился зубами за юбку, уперся лапами и тянет меня к себе, а сам молчит… Вот зараза? Как шибанула я его ногой — чуть через забор не перелетел… Веришь, нет — я уж в этот вечер и смеялась, и плакала…

Серафима не перебивала подругу, задумчиво смотрела на ее крупные и некрасивые черты лица, доставшиеся ей, как это часто бывает в природе, несправедливо, за ее доброту и душевную простоту.

— Вот уже тридцать прожила, — продолжала исповедоваться Горюнова, — а еще ни от одного мужчины теплого слова не слышала. И все из-за проклятой ряботы. В детстве не уберегли — оспой заболела, а потом и конопушки рассыпались по телу, как мухи насидели…

— Да что ты так раскручинилась? — успокаивала ее Серафима. — Впереди еще много жизни, выпадет и на твою долю счастье. И деток будет целая куча.

Лицо Агафьи осветилось радостной улыбкой, которую она, казалось, дарила своей подруге за обнадеживающее пророчество. Увидела она в этих словах и приглашение на дальнейший откровенный разговор.