Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

«Им-то что! — рассуждал Петр. — Подошел к крале, расслюнявился, расшаркался — вот и объяснился, в ухажорчики угодил. У меня такое не получится. Уж больно выскочил так далеко, высоко залетел. Какие только утицы ни бросались на мою шею — всех изводил, а тут — хоть сам кидайся в ноги. И кому бы! Засмеют ведь насмерть! Было бы на что посмотреть!».

Он себя заверял, что выбросит ее из головы. Но стоило наступить дню вечеринки, и Петра с самого утра начинало лихорадить, терзать чувство томительного ожидания. Он выходил из себя, злился на всех и все, даже на стрелки часов, которые, словно заспанные, ползли по циферблату лениво, медленно и, как ему казалось, подолгу задерживались на каждой цифре и черточке.

Теперь уж Сырезкин не дожидался, когда к нему, как бывало всегда, придут девчата с особым приглашением и поклоном — поиграть для них на вечеринке.

Завидев первые пары, направляющиеся к сельсоветской завалинке, Петр хватал гармонь, подбегал к зеркалу, делал два-три оборота и, вообразив себя на месте какой-нибудь строгой и взыскательной красавицы, давал оценку: хорошо или неважно он выглядит. А уж потом выскакивал на улицу.

Если ему случалось в это время увидеть Серафиму, он заставлял себя сквозь зубы цедить всякие пошлости:

— У-у, поползла уродина, колымага…

Но тут же, уже более искренне, хотя и с досадой, вопрошал:

— И когда она только перегрызет все свои подсолнухи? Уже воз, кажись, пропустила, небось весь язык в волдырях! Ведь опять будет сидеть, как истукан, и глаз не поднимет.

И Сырезкин ждал, уверовав, что другого не может случиться: Серафима такая же девка, как все ее подруги, и она обязательно подойдет к нему. Рухнут ее заносчивость и гордыня. Надменное личико склонится к его плечу, и взволнованное дыхание, словно суховеем, обдаст его лицо, а пухленькие губы произнесут то, чего он так болезненно ожидает, видит и слышит во сне. Но для этого придется немного помучиться, перетерпеть. И может быть, ждать этого нужно немного. Ох, уж он тогда отплатит ей за коварство, за капкан, в который врюхался он, Сырезкин. Но время шло, а Серафима все еще не бросалась на шею. Судьбе было угодно распорядиться по-другому.

И вот теперь свадьба… Ведь есть на свете вещи и явления, которые очень трудно поддаются осмыслению. Например, вечность Вселенной, бесконечность пространства и т. п. К этим странным и необъяснимым явлениям в астрономии отнес бы Сырезкин и свадьбу Серафимы и Воланова.

Бесила злоба. Ведь никудышная девка, как он старался себе внушить, успела вконец его измотать. За короткое время многое изменилось в Петре.

С язвительной усмешкой над собой вспоминал слова, которые он бросал иногда парням, терявшим настроение из-за неудач в любовных затеях. «Из-за бабы-то нос вешать? А еще в мужики суетесь! Господь создал баб для того, чтобы они кисли по нас да маялись всю жизнь… Начнет ломаться — высморкайся и отвернись».

А сейчас Петр рассуждал по-иному: «Наверное, досадил я господу богу с этими бабами — вот он и обратил одну из них в ведьму против меня». Ощущение душевной боли усилилось еще и потому, что его соперником ни с того ни с сего вдруг оказался самый захудалый и замызганный парень — деревенский плотник Михаил Воланов. Неповоротливый, медлительный, с крупными чертами лица, он, по мнению Петра Сырезкина, создан лишь для тягловой работы — не больше.

А Воланов жил, помалкивал, никому не мешал, все что-то мастерил, возился со своими рубанками да фуганками. Соседи часто забегали к нему за свежими стружками на растопку или еще для какой-нибудь надобности. И не только за этим. Зная простую натуру Михаила, некоторые старались извлечь из этого кое-что. Одни почти за бесценок срядятся с ним сколотить рамешку для своей избы, другие под причитания о нужде беспросветной уговорят его за мизерную мзду перестелить пол или наладить крыльцо. А если сказать точнее — уговаривать Михаила вовсе и не нужно было.

Он никогда не называл стоимость своей работы, ни с кем не рядился, ничего не выторговывал. После трудных лет люди начинали понемногу поднимать головы. Теперь думали не только о еде. Кто-то замечал, что угол избы подгнил и она начинает кособениться, кто-то забеспокоился о том, что давно пора заменить венец под крышей, кто-то сокрушался о недостроенном сарае.

Выправлялась жизнь, усложнялись запросы. Кто-то замечтал о новеньком тарантасе, кто-то о красивой тумбочке для горницы или о ярком петушке для конька крыши.

Михаил не знал покоя ни днем, ни ночью от пробудившихся назойливых заказчиков, усердно корпел над верстаком, установленном прямо в прихожке. И все дивились: почему он берется даже за то, что явно ему не светит выгодой. Послать бы того, кто совсем оборзел, кто смешивает человеческую доброту с простодырством!

Конечно, всякие пересуды, толки и кривотолки, чаще всего сдобренные язвинками, доходили до Михаила Воланова. Но он реагировал на них странной, никому непонятной улыбкой. Не ошибались люди, пожалуй, в одном: нервы у Михаила Воланова канатные.