Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

Как-то вечером Серафима решила привести в порядок детскую одежонку. Со временем этой работой ей приходилось заниматься все чаще и чаще. Подошло лето — пора, когда на мальчуганах начало все «гореть», рваться.

Увлекшись работой, Серафима не заметила, как к ней подсела хозяйка. Бабка с минуту молча наблюдала за Серафимой, штопавшей свежую дырку на штанишках Данилки.

— Бойкая ты баба, Симочка, — наконец дала о себе знать Прасковья. — Да ведь только хорошо тому жить, v кого бабка ворожит. А вот у тебя для всех дырьев одна голова, две руки. Но, это небольшая беда. Ты только тоске не поддавайся! Та быстро умеет со свету сжить. С людьми с хорошими надо быть поласковее, а поганцев стороной обходить. А еще скажу тебе по правде — хоть гудит от тебя вся деревня, а все одно: ты праведная душа, не криводушничаешь. В молодые годы со мной тоже такое случилось. Батюшке взбрело в голову отдать меня замуж. Сказал мне об этом, а за кого — ни слова и спросить не смей. Волюшка-то его. А потом как-то подходит ко мне и приказывает: «Вытащи-ка из сундука свою паневую юбку, да кофту посвежей подбери — жених твой сейчас придет».

Как сейчас помню, жаром меня вдруг всю обдало, а потом нутрячка, лихорадка холодная по телу пошла. Это ведь надо — жених мой! Чудно как-то! Шестнадцать годков мне тогда было!

Ушел батюшка, а я заметалась, как угорелая, все из рук валится, не знаю, за что хвататься. Потом кое-как совладала с собой, забилась в угол и жду…

Вскорости зашел в избу отец с каким-то стариком. Начали болтать о том, о сем, о муке-крупчатке, которую нужно отвезти поморам на Онегу. А мне не до них. Стою, нет-нет да и на окно поглядываю, а сама гадаю: каков он, жених-то мой? А вдруг он кудрявый. А может быть, русый да статный, все в сказках про эдаких сказывают. А может быть, черный? Да где же он? Нервничать стала. Надо бы, думаю, сбегать к Дуняшке, подруге, сказать про такую новость. И говорю батюшке:

— Я сейчас ворочусь. Успею, пока жениха нет.

А батюшка стоит и во весь рот щерится: «Ну, как это нет, говорит, вот же он перед тобой».

Ой, что со мной стряслось тогда — не говори. Как взглянула на этого старичка, и аж ноги подкосились! Стоит, как коромысло согнулся, кости через рубаху выпирают. Лицо все пожелтело, как солома, худущее…

Боже мой! В гроб краше кладут. Смотрит на меня слезливыми белесыми глазами и пальцами бороду замусоленную пощипывает.

Меня как мешком кто пришиб. Ни слова ни полслова не могу сказать.

Догадался, наверное, отец мой и разъясняет: «Ты, Параша, не смотри, что Лукьян Макарыч малость постарше. Царевной заживешь с ним, он один, почитай, всех поморов почти до самых соловецких монастырей крупчаткой снабжает. Две баржи его ходют по Волге».

Не стала я дальше слушать батюшку. Упала на колени и при этом женихе давай голосить: «Не буду я с этим хрычом жить». Думала я тогда, что этот самый Лукьян Макарыч возгордится, плюнет на меня и хлопнет дверью. Ан нет, уставил на меня сморщенную харю, как прошлогодний соленый огурец, и улыбается.

Видать, уж больно хотелось батюшке через меня капиталец приобрести. Схватил меня за косу да как рванет:

— Вон отсюда! Как договорено, так и будет! Только так не было. Убежала я из дому в соседнюю деревню. Кое-чем и кое-как перебивалась потом встретила людей хороших. К богу они меня приблизили, поддержали, накормили, а потом, вскорости, батюшка помер, и воротилась я опять в дом. Вот и ты, ежели он постылый — зачем с ним жить? Пусть будет хоть трудно — зато счастливо. Когда же он за тобой придет? Чего тянет? Иль он не знает, что тут над тобой измываются? И кто ведь над тобой потрунивает? Самые-то что ни на есть сморчки зачуханные. А тоже туда… Голову-то не опускай перед ними!

Еще день-два крепилась Серафима, а потом сдалась, рассказала хозяйке о своих тяготах, но про Петьку рассказала не все. Бабка вздыхала, слушая безрадостный рассказ своей квартирантки, но ни единым словом не упрекнула ее.

— Спокон веков на земле водились злые люди. От зависти заплакать могут. И правильно ты делаешь. Не перед кем носы-то вешать. А я подсоблю тебе, вот посмотришь.

После этого откровения Серафима почувствовала некоторое душевное облегчение, разрядку. Утешала себя тем, что нужно лишь внимательнее присмотреться, чтобы обнаружить около себя хороших людей.

XIII

Председатель колхоза Курбатов понимал, что положение Серафимы не из легких. Через кого-то узнавал о нуждах Серафимы и нередко чуть ли не насильно заставлял ее брать в счет трудодней мясо, сметану, муку.

Серафиме было непонятно такое обращение. Она наломала дров, стала беспутной, а он благотворит, хлопочет, беспокоится…

«Может, на слабинке моей хочет сыграть, к себе приблизить? — терзали ее иногда сомнения. — Да нет уж, председатель, остынь — я вам не расхлебочная чашка! Хватит морочить голову!».

Но, к удивлению Серафимы, Курбатов никаких видов на нее не обнаруживал. При встрече не многословничал.

— Ты получше смотри, Серафима, за ребятками своими. Сама знаешь: если сызмальства заморишь — на всю жизнь крючками останутся, как огурцы неполивные…