Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

Серафиме хотелось перебить проповедника, подсказать ему, что эта самая Полина здесь, рядом, что она слышит и что неудобно так обходиться с человеком на глазах у других. Но, видимо Парамон знал, что делал.

— Сестра моя, не ушел ли мой язык вкривь? Не пострадала ли наша правда? Верно ли я сказал?

— Все как перед господом богом сказано, все верно. Была падшей и гулящей. Помогли, помогли открыть глаза.

— Ну, ступай. Не забывай страдания Христа.

После каждого слова пресвитера Полина все круче и круче сгибала свою спину, как будто эти слова давили на нее своим весом, уличали в больших грехах.

— Ну, ступай, сестрица, — еще раз произнес свои всепрощающие слова проповедник и почти вплотную подошел к Серафиме.

— Господь велик добротой к людям. Не всегда человек сразу находит верную дорогу. Но бог прощает зло, ежели всем своим деянием человек хочет искупить его. Приходите к нам с сестрой Прасковьей, и вы найдете здесь радостный приют для души своей…

XVI

Не сразу смогла осмыслить Серафима случившееся. Сперва ей показалось, что привела ее Прасковья в стан когда-то здорово где-то напрокудивших людей, но потом спохватившихся, что с таким изляпанным видом неудобно будет входить в райские светлицы. Нужно, пока еще есть время, при жизни высказать господу богу все свои раскаяния в том, что не устояли перед дьявольскими соблазнами, и таким образом добиться милосердия всевышнего.

Загадочным и непонятным было это пестрое сборище. Не могла объяснить себе Серафима; зачем и кто сколотил эту ватагу, кто решился выправить подпорченные души?

И все же Волановой хотелось верить, что она очутилась здесь среди таких же людей, как она, неудачников, ищущих забвения после несусветной и ветрогонной жизни.

Впервые после душевной встряски Серафима беззаботно и глубоко вздохнула. Ей показалось, что сейчас хотя бы ненадолго можно уйти от всего нудного, кручинного, от всего, что успела нажить за колготное время, что она сумеет на это время убежать от самой себя.

Проповедник был приятен Серафиме. И хотя ей было многое непонятно в речах пресвитера — проповеди не надоедали, не были нудными. От души ей хотелось верить в доброту и истинную заботу этого человека.

Прасковья все чаще и чаще звала свою квартирантку в общину. И та охотно откликалась на каждое приглашение, хотя эти посещения стоили ей немало хлопот: не с кем было оставить детей. И, как прежде, на помощь приходила все та же Агафья. Верная своей натуре, она не собиралась переосмысливать или хотя бы проверить надежность недавно и неожиданно родившейся мечты. Она по-прежнему упорно и терпеливо ждала того дня, когда счастливая и сияющая войдет в дом Воланова, как жена, как желанный ему человек. Ради этого она была готова совершить любой подвиг. Быть наравне среди женщин, которые так запросто, буднично, а иногда и со скучающим видом произносят такие словечки, как «муж» и «мой сынок», «моя дочка», — разве этого мало? С такими мыслями она ложилась, с ними же и пробуждалась.

И хотя Серафима часто себя упрекала и давала зарок, что больше не будет так нечестно поступать с этой простодушной женщиной, — все же нет-нет, да посылала Агафью с каким-нибудь поручением к Михаилу. Поводов для этого найти было нетрудно: то тряпку какую-то надо отыскать, то Данилка вдруг затребовал коляску, то еще что-нибудь… И только сейчас, впервые в жизни, Серафима вдруг поняла, что не такая она уж полноправная хозяйка над собой. Не могла она предположить, что придется познать терзания, о которых раньше и не догадывалась. Хотелось ей и в первые дни размолвки, чтобы Михаил как-то проявил тревогу, выразил отчаяние. Но этого ничего не замечалось.

И это задевало самолюбие Серафимы. Ведь Михаил ее любил. Так почему же он ее безболезненно проводил со двора? Или он смог притвориться таким безразличным?

Не понял Михаил намеков некоторых соседей: учинить суд над блудом жены, не полетели вслед Серафиме вечные спутники семейных драм — выкрики, угрозы, плевки… За все дни размолвки Михаил ни разу не появился у порога нового жилища Серафимы.

Как и Михаилу, Серафиме пришлось терпеть немало насмешек и ехидных взглядов мужчин, которые считали, что Воланов своей смиренностью оскорбил весь сильный пол.

Зная незлобивую натуру Михаила, Серафима понимала, что все он переносит, как заслуженное, считая, что его бывшая жена нашла лучшую жизнь для себя и для детей. Не ему равняться с такими, как Сырезкин.

И поэтому не ему умолять Серафиму вернуться. Разве можно отговаривать человека от лучшего и прекрасного? Вот появится Сырезкин, увезет ее к себе, и пусть живут они в ладу да в согласии. Так, видимо, размышлял Воланов о случившемся в его жизни.

— У меня не жизнь, а пляска какая-то пошла, — отмахивался он от тех, кто хотел его раззудить на большой разговор о его личном.

Но бывали случаи, когда подобные приставания выводили Михаила из терпения.

— Знаем, каков ты есть! — отрезал он однажды соседу Мокею, любившему выпячивать свою мудрость в устройстве счастливой семейной жизни. — Богу молишься, а сам на курву посматриваешь…