Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

К удивлению многих, самолюбивый доморощенный наставник, видимо, боясь услышать от Михаила что-то более конкретное, не потребовал от обидчика удовлетворения и больше не тревожил его своими нравоучениями.

Прошло еще немного времени после ухода Серафимы от Воланова, но уже многое успело переродиться в ее сознании. Окольными и прямыми путями доходили до Серафимы слушки, что некоторые из вдов или старых дев уже имеют намерения в скором времени прибрать к рукам Михаила.

— И откуда их столько развелось, — пожимала плечами Воланова. — Вроде бы раньше и не замечала… Мору на них, что ли, никогда не было? Вот ведь нетели, яловки толстозадые.

Никогда раньше Серафима не могла заподозрить, что ее бывший муж, этот увалень, неповоротливый медвежина может иметь такую цену в женском обществе… Замечала, ловила себя Серафима на том, что к намерениям старых дев не может относиться безразлично.

Однажды по случайности Серафима забрела на бывшую свою улицу. Хотела быстренько проскочить мимо дома Михаила, но у распахнутых ворот натолкнулась на двух женщин. Одна из них держала перед собой на вытянутой руке коромысло и пристально смотрела, как ее подруга корежилась в ужимках, строила рожицы, отплясывала, выпячивала бедра, фырчала и морщилась.

Это были Клавдия Макарушкина и скотница Вера Лунева — тоже неустроенная в жизни женщина.

— Холера ты лупоглазая! — злобно кричала Макарушкина. — Мало тебе мужиков? Сколько ты поотбивала у баб! Иди отсюда, гадина! Не видать тебе Мишки! Катись побыстрей, а то башку прошибу!

Макарушкина вдруг схватила за конец коромысла, откинула его назад и с яростью запустила в Луневу. Но цель не была достигнута. «Орудие» пролетело в не скольких сантиметрах от головы Луневой и гулко ударилось о забор.

— Ах ты, тварь несусветная! Так это ты на меня руку подняла? — Лунева метнула торопливый взгляд на дорогу в надежде найти там что-нибудь подходящее для ответного броска. Но как назло там ничего нужного не оказалось. Тогда Лунева подскочила к забору, около которого огромный вислоухий пес с превеликим удовольствием возился с мослом, вырвала кость из пасти животного и с яростью метнула ее в обидчицу. Но бросок также не достиг цели. Массивный кусок говяжьей берцовой кости пролетел повыше плеча и шлепнулся в придорожный бурьян. В эту же секунду обескураженный кобель с громовым лаем, с налету ударил широкой грудью в бедро Макарушкиной, свалил ее с ног и с воем бросился в чернобыльник разыскивать лакомство. Перепуганная женщина с истошным криком о помощи вскочила с земли и, позабыв про коромысло, пустилась наутек.

Расстроенная Серафима, боясь попасть на глаза соперниц, быстро завернула за угол, остановилась, оглянулась по сторонам, затем торопливо направилась к дому Прасковьи. Шла и думала: «Неужели он бобылем хочет остаться? Никого не желает взять в жены… Ты смотри, какая фарья! Не нравятся, что ли, они ему?».

А иногда ее обдавала своим теплом другая мысль: «А может быть, он лучше меня не может найти? На кого попало не бросается».

XVII

А вскоре всякие судачания про Серафиму вывелись. И не от того, что бабы вдруг окрепли на языки, переродились в характере и не могли теперь уж так бойко взыграть при появлении смачных новостей.

Никто раньше бы и не поверил, что самойловских смаковшиц можно заставить прикусить язык и отказаться от желания промыть кому-то косточки.

Но такое случилось. Поутихли они вдруг, стали остерегаться даже тех, с которыми вместе совсем недавно творили «опару» для деревенских сплетен и слухов. Особый страх испытывали бабы, когда их мужики в часы нечастых роздыхов сходились где-нибудь на лужайке, чтобы пропустить по стакашку-другому. Знали: тут уж без трепа не обойтись. И придется потом ворочаться ночью, беспрестанно терзаться — а не слетело ли у муженька с языка чего лишнего, не ругнул ли он тех, кого можно только хвалить, не захорохорился ли он под пьяную лавочку? Тут уж ни мольбами, ни причитаниями не выручить его. Никто тогда не подскажет — куда девался, куда нести передачку.

А началось все с того апрельского прохладного вечера, когда к крыльцу кузнеца Ефима Фокина подкатила рессорная бричка с двумя седоками. Резко осадив породистого рысака, люди шустро поспрыгивали на землю и торопливо поднялись по ступенькам порыжевшего, насквозь пропитанного масляными красками крыльца. Один из них гулко постучал в дверь кнутовищем. Зайти в дом не решались, хотя им было видно, что дверь не заперта. Захмелевшая колготня через приоткрытые створки окон обильно сыпалась наружу. Отклика никакого. Пришлось стучаться еще раз и погромче. Наконец, дверь распахнулась, и перед приезжими предстал хозяин — дюжий мужчина лет сорока — кузнец Ефим Фокин.