Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

Примерно через час одиссея с пленниками закончилась. Была уже полночь. Машина затормозила у какого-то здания, и дверка будки распахнулась.

— Быстро! По одному из машины! — прозвучала команда.

— Наконец-то отмаялись, — прохрипел чей-то обессиленный голос. — Где же правда, где? Скажите мне!

Узники рванулись к выходу, столпились, законопатили его тугой пробкой. Выпрыгнувших стражники тут же подхватывали под мышки и с силой швыряли в открытое чрево неосвещенного здания. Застрявших они вытаскивали наружу за ноги и руки, хватали за одежду.

До самого утра Ядрышкин так и не узнал, кто был вместе с ним в будке и куда их доставила машина. В непроглядной тьме каждый на ощупь подбирал себе более-менее сносное место, скручивался калачиком и затихал. Лишь с рассветом Гаврила начал с жадностью озираться вокруг, приглядываться к устроившимся подле него людям. В воздухе стоял густой настой прелой шелухи проса, от которого першило в горле, нагоняло в рот противную подслащенную слюну. Вскоре он догадался, что находится в одном из массивных амбаров бывшей купеческой просообдирни, услугами которой пользовались когда-то самойловские крестьяне.

Вокруг Ядрышкина на цементном полу во всевозможных скрюченных позах лежало не менее двадцати человек. Все они были изрядно обляпаны просяной лузгой и припудрены серой пылью. На лицах подавленность, испуг, вопрошающие взгляды.

Уже было достаточно светло, когда громыхнул тяжелый засов железной амбарной двери. Зашли сразу трое в обмундировании НКВД. Никаких приветствий и вопросов не последовало. Один из них, с роскошными холеными усами, наверное, самый старший, вытащил из нагрудного кармана лист бумаги.

— Вызванные пять человек следуют за нами. Каждому будет указано, в какой кабинет заходить…

В течение дня четыре раза распахивались двери этого амбара с узниками. Уводили всех такими же группами. Назад никого не возвращали. После ухода очередной пятерки в складе остался лишь один Ядрышкин. То ли забыли о нем, то ли так нужно было, но целый час никто ему не мешал тоскливо смотреть в одно-единственное оконце, устроенное почти под самой крышей. Начала распалять досада: ведь домой придется добираться в самую темень. А в том, что его выпроводят немедленно, он не сомневался, потому как придраться ни по каким статьям к нему не придерешься: ни по работе, ни по семейным делам. Словом, не к чему. Это не то, что Фокин. Руки распускать никому не дозволено.

Наконец размышления Гаврилы прервал все тот же бойкий щелчок запора. Дверь неторопливо раззявилась, и изумленный Гаврила шарахнулся в затемненный угол. Поразила странность. Человек заходил в амбар… спиной, согнув ее в полудугу. Недоумение было недолгим. Пятясь назад, человек держался за ручки носилок. Не выдавая себя, Гаврила из полутьмы наблюдал, как распыхтевшиеся носильщики в военной форме пристраивали ношу почти у самых дверей. Сделав это, они бесшумно удалились.

До Ядрышкина донесся слабый стон. Гаврила осторожно приблизился к носилкам и отвернул угол тряпицы. В полумраке обрисовалось все обросшее, с большими отечными мешками под закрытыми глазами, лицо. В человеке было больше от мертвечины, нежели от жизни. Застывшая церковно-восковая желтизна, заострившийся нос…

— Кто тут? Пить, — чуть слышно произнес тщедушный.

— Да я тут один, по ошибке задержанный… Захворал небось, а? Наверное, за фелшером пошли… Потерпи чуток, — неровным перепуганным голосом отозвался Гаврила.

— Я тоже… по ошибке задержанный, — обрывками, с сухим присвистом выдавил из себя незнакомец. — Тоже по ошибке… а ухлопали… каким-то валенком… песком начиненным, били… Все поотрывали… и печенку, и селезенку… а синяков никаких… чисто получается.

Где-то в глубине его чрева что-то переливалось, булькало, урчало. Потом дыхание застопорялось, и больной умолкал, но через минуту-другую он мучительно трудно, с натугой добавлял еще несколько слов.

— Воздух не могу… Поскорее бы, а? Хватани чем-нибудь по башке, а? Пожалей, милый… Не то опять будут измываться, не отстанут ведь… Хотят, чтобы я подписал… на себя… Может, ножичек есть, а? Это же в миг бы… Спаси от них… Мучить будут опять, а живым не оставят. Ребра, как пруты, трещат…

Гаврила обомлел. Лоб помокрел от холодного пота.

«Боже, за что же ты мне этакое?.. Али шутку такую выдумали, али зачем-то проверяют? Не пойму»

— Мы, мил человек, это мы не могем… Всю жизнь с молитвами… Нет крепости в руке для таковского дела. Как же так? А потом до самого гроба неприкаянным шастать по белу свету? Такой грех не отпущается! Человека порешить! Ой-е-ей! Да ты что?

— Не хочешь? Пусть, мол, они еще поизмываются… сам окочурится… Может быть, кого из наших встретишь — скажи: ни про што убили, зверям до такого не додуматься. Пускай напишут в Москву иль куда. Из Самойловки я… Ефим Фокин… Кузнец… я…