Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

Проницательный Парамон быстро заметил в Серафиме перемены. Он знал, что во время моления не все искренне впадают в истерику от мысли, что на них сошел «святой дух». Ему даже казалось, что две-три старушки, которые всегда сторонятся пресвитера и его пророчиц, во время моления прячут лицо под ладонями. Серафима же реже стала ходить на моления. Мало того, во время наступления религиозного экстаза она начинала злобно коситься на своих братьев и сестер, стремившихся к общению с богом. Все теперь ей казалось по-иному.

— Сестра моя, — подошел к ней как-то после моления Парамон. — Скажи, дорогая, кто заронил в тебя семя неверия? Зачем отшатнулась от господа и не приемлешь помощи спасителя? Почему начали роптать на тебя приобретатели душ для Христа? Об этом сказывают мне благовестники. Негоже так. А ведь мы молимся о всепрощении, о всеобщей любви. В писании сказано: «Молись за врага твоего», а ты не желаешь и за добрых людей обратиться к богу. Не терзай попусту свою головушку: люди не в состоянии познать истину господню…

— Почему господню? Разве по его воле избили и куда-то запрятали Гордея? Где он? Вам господь не разрешает про это сказать?

— Сестра моя! Не гневи всевышнего. Все сделано по воле божьей… Не ропщи… Молись усердней, и ты все узнаешь…

— Не буду я молиться, пока не узнаю про Гордея! — чуть не выкрикнула Серафима.

— О-о-о-о, — стонущим голосом произнес пресвитер. — Недостаток в силах своих я чувствую. Не совладать мне одному с напущениями сатаны. Общину надо собирать… Она решит: отлучить тебя от нашей школы или помочь тебе отойти от греховной жизни, показать тебе путь к вечному блаженству и спасению благодаря вере. Но, вижу, тебя крепко держат силы дьявольские, с нетерпением ждут они твоего грехопадения… Сестра моя! Одумайся! Мы всякую радость земную должны удалять от себя, но божье царство должно быть внутри нас. Помни, помни это, сестра! — воздел руки Парамон. — Аль тебе тягостно быть среди людей, которые всегда готовы с тобой поделиться, помочь, уберечь от соблазна?

Парамон ушел, а Серафима еще долго стояла в размышлении. Сомнения и догадки перемешивались, кипели в голове… Уйти? Куда? Туда, где до сих пор на нее смотрят, как на блудню, где от нее хотят дождаться новых похождений, которые снова взбудоражат и дадут пищу языкам своим?

«А может, зря я разъерепенилась? — иногда начинала сомневаться Серафима. — Ну, подвернулся им Гордей под горячую руку: полупцевали… Может быть, теперь уж сами терзаются. А что мог в такое время сделать Парамон? Разве их можно удержать? Разнесут, как перепуганные лошади… А Парамон все-таки человек. Отправил он Гордея с первопопавшейся подводой в больницу… Человек же он? Ну, а передо мной зачем ему держать ответ? Перед такой грешницей. Еще ладно, что говорит со мной, убеждает…».

Домой Воланова возвращалась успокоенной. В одном месте возле дороги обнаружила полянку, сплошь усеянную темно-зелеными островками молодого щавеля, наполнила им сумку и загадала себе — вечером напечь для детворы пирожков. Плененная раздумьем. Серафима не заметила, как добралась до дома. Не сразу она обратила внимание на стоявшую около изгороди двуколку и запряженного в нее гладкого и стройного гнедого мерина.

Еще не успела она всему этому как следует удивиться, как из калитки выскочили один за другим Санька и Данилка. Увидела Серафима своих детей и отшатнулась: на обоих новенькие сатиновые рубашки коричневого цвета. Лица возбуждены и радостны. В руках у Данилки деревянная лошадка на колесах, Санька под мышкой зажал какой-то сверток.

— Вот у меня что есть! — сияя от радости, поднял кверху игрушку малыш.

— Это нам дядя Сырезкин привез, — пояснил Санька и протянул матери сверток. — Вот здесь рахат-лукум. Он говорит — твоя мама любит такое… На, ешь…

Растерянная Серафима ничего не ответила детям, торопливо заскочила во двор… Сырезкин встретил ее у самого порога. Он стоял, широко расставив ноги, обутые во все те же начищенные до блеска хромовые сапоги. Через руку был перекинут новый шерстяной пиджак. Видимо, в первый раз были надеты им и коричневая нансуковая рубашка, и черные шерстяные брюки. Картуз был зацеплен за гвоздик на стене.

— Это еще что? Что, по-новому заигрывать начал? По-всякому проделывал. Теперь еще так решил попробовать? Сейчас же поснимаю твои тряпки, и убирайся с ними. Не побирушки, как-нибудь сами обойдемся. Зачем опять явился?

Вряд ли Петр дождался бы, когда закончится поток гневных слов, если бы сам не прервал его.

— Ту-ту, да постой же ты, милашка! Дай хоть словечко вставить. Не спорю, забубенный я человек, но все-таки сердце хочет что-то сказать. Уезжаю я навсегда. Вот заскочил попрощаться, взглянуть на свою милашку. Не верю — опять ты, как в молодости, принялась душу мою глодать. Знаю: уж где мне до тебя! Тебя и шестом теперь не достанешь.

Серафима смягчилась и теперь весело смотрела в глаза нежданному гостю. Из-за окна доносились веселые голоса детворы. Санька и Данилка бегали от двора к двору, созывали сверстников и хвалились обновками.