Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

— Ах ты, погань! Кто тебя сюда подослал? По базару шастаешь, дармовой кусок добываешь? Уматывайте, уматывайте отселева, мы уже обговорили, еще две меры картошки добавлю… Хватит тут блажить. Ишь, выжиги подвернулись. Беру эту портянку — шесть ведер картошки не жалею.

Но подошедшие оказались не из уступчивых. Привередливое бормотанье и алчность старухи лишь разожгли их торговый азарт. Сообразив, что скаредная покупательница норовит почти дарма урвать хорошую вещь, а попросту говоря, норовит надуть человека, они решили досадить ей. Но осуществить это намерение было не так-то уж просто. Старуха ни за что не хотела разжимать утопшие в пуху скрюченные пальцы, выпустить добычу.

Серафима решила проявить маленькую хитрость.

— Я передумала продавать платок, — заявила она старухе и чуть ли не силой вырвала свою вещь.

Через час Серафима уже имела значительно больше, чем она могла бы предположить: пять пудов муки и десять ведер картошки. Это же целое состояние! Покупательницы пообещали помочь и доставить провиант в Самойловку.

А пока в распоряжении Серафимы было еще несколько часов времени, которое нужно как-то скоротать.

…Базар продолжал гудеть тем же разноголосьем, несуразной колготней. Все что-то искали, предлагали, высматривали. И эта неуправляемая масса бурлила, переливались с места на место, то вдруг расплескивалась, как водоем от шквального ветра, то ненадолго успокаивалась. Сейчас, когда главные заботы о пропитании были уже приглушены, Серафима могла позволить себе поспокойнее посмотреть на людей, на их суету и хлопоты.

Прошла краем толкучки, направилась к веренице кучек всевозможного скарба, разложенного на подстилках или прямо на снегу. Владельцы этого добра без устали зазывали к себе покупателей, убеждая их, что лучше вещей, которые им предлагаются, на свете нет и не будет.

Серафима вновь натолкнулась на оживленную кучку людей, видимо, собравшихся здесь по случаю какой-то невидали.

«Еще какого-то гадальщика донимают», — невесело подумала Серафима. И, не отдавая себе отчета, зачем и почему, протиснулась через небольшой пролом в этой плотной людской стене.

На широкой чурке, которой мясники пользуются для разрубки мяса, сидел какой-то мужчина в старенькой и измятой шинели. На голове его была солдатская шапка. Лицо мужчины Серафима не видела — он сидел к ней спиной.

Не сразу поняла Воланова причину столь шумного возбуждения. Из этого разнобойного галдежа не так-то легко было выудить информацию.

— Не люди пошли — супесь одна, — со стоном произнесла стоявшая рядом женщина. — Башибузуки, звери… Ничего святого не знают. У нищего сумку забрали! Он их там защищал, руку потерял, а они у него последнюю копейку забрали, по миру пустили…

— Да с таких надо живьем шкуру снимать, — горестно вздохнул какой-то старик. — Это же солдат! Как можно? У нас в ту японскую один интендантик замылил весь наш паек… Так мы из того хлюста в один миг душу вытряхнули… Расхлопали! Ей, пра, не вру. Побожиться момгу. А тут похлеще…

— Эх, горемышный… Сбегаю домой, я тут недалече, кусок пирога с рыбой отхвачу. Некормленный, чать, сидит на снегу… Это ж надо такое! Служивого, инвалида обокрали!

Серафиме удалось заглянуть через плечо стоявшей впереди женщины. Прямо на снегу перед солдатом стояла большая жестяная банка. Внутри ее виднелось несколько помятых синеватых и зеленоватых трешниц и пятерок, под ней виднелся кусок материи. Здесь же лежало несколько отломленных от буханки ржаных кусков хлеба, два-три соленых огурца, шматок свиного сала и даже вареная куриная ножка. Кто-то насыпал на лоскутке кучку желтоватых тыквенных семечек…

Но Серафима заметила, что солдат не слишком раскланивается и распинается перед теми, кто подходит к нему с жертвоприношениями.

— Ну что обступили, калеку не видели? Нынче нами хоть пруд пруди, а завтра еще более будет… Может быть, кто-то еще хочет подойти, а тут позагораживали… Развязность пострадавшего постепенно съедала у Серафимы чувство сострадания. Как можно так отвечать людям на их отзывчивость, на их сочувствие? Ведь это же хамство, наглость!

— Сквалыга! — «отблагодарил» инвалид тщедушную старушку, положившую в банку всего лишь один рубль. — Мы за них там головы кладем, а они мошну боятся рассупонить… Душонки-то, как у зайцев, дрожат…

Ряды обступивших начали редеть. Серафима заметила, что около солдата назойливо кружится маленькая собачонка муругой масти, норовя подкрасться к разложенным на тряпке подаяниям. Но всякий раз, когда она намеревалась своим черным мокрым носом приблизиться к снеди, тяжелый сапог солдата ударял ей по голове, и дворняга с визгом отлетала в сторону.

— Утроба ты ненасытная… Все бы тебе жрать на дурняка! П-шла, шалава! Что люди, что собаки…

— Ты бы потише, служивый, хоть ты и защитник наш, а уважение к людям блюсти надо. Они-то вон как жалеючи смотрят на тебя, а ты… — попытался урезонить солдата проходивший мимо мозглявый мужичок. Но он не успел досказать своего.

— Это ты мне? Ах, гад! Побывать бы тебе, кровь геморроидная, там, где я побывал, не так бы калякал с фронтовиком!