Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

— А ты знаешь. Сима, хочешь верь, а хочешь не верь, скажу тебе откровенно, как перед иконой; если бы так просто тогда свои дела сделал — я бы уже забыл тебя, ни разу бы не вспомнил. А вот сейчас маюсь, гложет меня совесть. Как мы иногда бываем самоуверенны! С кобелиными замашками о человечности толкуем. Отпустишь вожжи, и скотина понесет! И еще как понесет! Потом не сразу отмоешься. Теперь вот эта отметина на ноге заставит меня не раз кулаком по лбу стучать.

Он снова засмеялся, отвернул борт шинели и прикрыл шею.

— А хорошо, что я сейчас тебя встретил, а то так бы и уехал с камнем… А тут я как бы исповедовался. Теперь легче будет.

Кадкин отпустил руку Серафимы, но ей теперь почему-то не хотелось уходить.

— Ты меня, конечно, простишь, простишь, Симочка? — вдруг перестав улыбаться, спросил Кадкин. — Ведь у меня, кобеля, столько серьезных дел, а я вздумал искать ветреную бабу.

— Что-то ты, я вижу, опять хочешь подмазаться… Все-таки доказать желаешь. Научилась я за эти годы распознавать таких людей.

Голос Кадкина стал мрачным, тоскливым. Ухватившись обеими руками за клюку, он смотрел куда-то ввысь, поверх крыши вокзала.

— Зачем мне подмазываться? Я завтра выезжаю в Барнаул. Мы больше никогда не встретимся… И от тебя мне ничего не надо. Билет уже в кармане… Кстати, а как у тебя дела? Тырнов помог тебе чем-нибудь? Я ведь тогда его припугнул. Сказал, шуганем с председательства, ежели не поможет тебе…

— Ты велел мне помочь? — бесцеремонно выпалила Воланова. — Спасибо тебе за такую помощь, не забуду твою доброту. Ишь ты… Хоть буду знать, кому «спасибо» говорить.

В голосе Серафимы нетрудно было заметить язвительную насмешку, и Кадкин понял, что Тырнов пропустил мимо ушей его предложение о помощи Серафиме.

— Подлец ведь какой! Перхоть, а не человек… Не знал, не знал… Ну, ладно, все равно его скоро у вас не будет. Махинации кое-какие обнаружились… Чего доброго, и в штрафной батальон может махнуть.

Кадкин торопливо и нервно ощупывал карманы, нашел портсигар и закурил. Он вопросительно смотрел в лицо Серафимы, точно спрашивал ее: «А не врешь ли ты, подружка?»

— Хочешь, я тебе и взаправду помогу? — ошеломил он неожиданным вопросом собеседницу.

— Ты лучше бы не трогал меня, вот и вся твоя помощь. Устала я от помощников. Ничего не надо. Вот, выменяла немного муки и картошки — как-нибудь немного протянем, а может быть, потом еще чего-либо придумаю.

Недокуренная папироска полетела в снег. Кадкин засунул руку за борт шинели.

— Ты не думай, что я собираюсь тебя озолотить. У меня, кроме фибрового рыдвана, набитого кой-какими тряпками и бельем, ничего нет. Живу, как птичка-коноплянка. Прилетел, пощипал в одном месте — и на другое. Мне сейчас не до богатства. Сына разыскиваю по всей стране. С Украины я. Узнал я, что во время бомбежки погибла жена. А сына — ему уже пять лет — кто-то подобрал. Одни говорят — в детдом сдали, который был эвакуирован куда-то, другие утверждают, что взяли его в чью-то семью и тоже увезли далеко в глубокий тыл. В общем, толком никак не разберусь. Ношусь из конца в конец. Я ведь инвалидность имею… С десяток детдомов навестил, везде всех спрашиваю и переспрашиваю, но пока проку никакого. Иногда где-то останавливаюсь, поработаю, сколочу немного деньжонок — и опять в дорогу. Всю Русь объезжу, но найду Ванюшку. Вот посмотришь!

Исповедь Кадкина тронула Серафиму за душу.

— Ты сам, оказывается, такой же горемыка, как и я, а еще собираешься кому-то помогать! — не удержалась она от восклицания. — Так бы уж и сказал, а то лишь бы перед бабами покорежиться. А у самого такое горе.

Кадкин, казалось, не слышал слов Серафимы и продолжал свое.

— Тебе уж в деревне нет житья, до ручки, кажись, дожила. И сама можешь пропасть, и детей загубишь… Я уезжаю в Барнаул… У меня есть здесь комнатушка. Договорюсь с начальником ремонтной мастерской, чтобы он для тебя ее оставил. Мы с ним в хороших отношениях. Поймет. Перевезем мы твое семейство. Устроишься пока, может быть, уборщицей, хлебные карточки получишь. Малого можно в детсад, старшего — в ФЗО. Вот и выход.

Серафима слушала Кадкина и чувствовала, как растворяется ее озлобленность. «У самого дела незавидные, а норовит тоже туда же — помочь кому-нибудь», — думала Серафима, пытаясь угадать, почему все-таки Кадкин решил после такого конфуза хлопотать о ней. Или, может быть, он так же, как и Петька Сырезкин, захотел что-то подстроить, насолить?

Подумала, а не поверила себе. Уж слишком много было в Кадкине простого, доверительного. Широко открытые глаза ни разу не сузила лукавая хитринка. Он ни разу не отвел в сторону зрачков, не произнес вкрадчивого слова. Он разговаривал с ней так, будто между ними ничего не произошло плохого, а напротив — было что-то радостное, приятное. Удивлялась Серафима и спрашивала себя: разве можно так разговаривать с «предательшей», с человеком, которого сегодня многие не терпят, проклинают при встрече?

Предложение Кадкина о переезде в город вначале показалось ей несуразным, никчемным.