Жизнь не так коротка [сборник]

Инопланетяне, нация гуманных гуманоидов, настолько развились, что в их среде восторжествовали идеи ненасилия. При помощи науки и техники идеи эти были воплощены в жизнь. Но, уничтожив в себе агрессивность, гуманоиды очень быстро застряли на одном месте и топчутся уже добрую сотню лет, не зная, что делать со всем этим добром. Правда, в последнее время они зачастили к нам, похищают людей, чтобы там, у себя, научить их всему, что знают сами, и заставить их двинуть свой прогресс дальше.

Помнится, я не очень поверил естествоиспытателю. Мне показалось странным, как это пришельцы, с их-то комплексом ненасилия, воруют людей и заставляют делать что-то такое, чего те, может быть, совсем и не хотят. Вдобавок я усмотрел тут схожесть с ситуацией в Швеции, где так упала рождаемость, что тамошнее правительство импортирует из Африки негров и делает их полноправными гражданами все с той же целью улучшения породы. Смелый шаг, лет через пятьдесят он даст великолепные результаты, появится множество шведских Пушкиных, а уж о спортсменах и говорить нечего… Может быть, мой философ просто перевел земные реалии в межгалактические фантазии? Вслух своего сомнения я не высказал, чтобы не огорчать маэстро непроходимой тупостью.

Мы познакомились с ним в период моей коммерческой деятельности. Не знаю точно, в качестве кого он был приглашен на работу в тот кооператив — возможно, как зицпредседатель, только фамилия его была не Фунт.

Он выделялся среди остальных кооператоров менее алчным взглядом. Не было у него и безжалостной волчьей хватки. Но был зато нрав. И сразу по поступлении на работу он начал всем открывать глаза. Никто не хотел смотреть, а он упорно открывал и открывал глаза всем, до кого мог дотянуться. Даже мне, хотя тогда я ему не поверил. Мне до сих пор странно, как это прирожденного бунтаря взяли на такую должность.

Мы получали зарплату с радостью, а он с недоумением и отвращением. Он не вылезал из председательской конурки, роскошно называемой кабинетом (времена были не нонешние, слово «офис» еще не привилось), и безостановочно ругался. Он кричал, что руководство обманывает рабочих, недоплачивая им. Рабочие пытались его утихомирить, их зарплата была втрое выше, чем на заводе, и рисковать они не желали. Он не слушал. Вскоре его ненавидели все. Но почему-то он держался, его не выгоняли.

Однажды я случайно разговорился с ним. Он многое повидал в жизни, бывал бит и унижен, высоко парил, низко падал, вновь поднимался. Потом надоело. Захотел покоя для души. Увлекся экспериментами на себе. Читал и распространял подпольные рукописи. Шел, в общем, по светлому пути знания. И забрался, видимо, так безоглядно далеко, что к моменту нашего разговора он мог уже небрежно заметить: «Ну вот, я показал тебе путь, дальше иди сам». Я опять ничего не высказал вслух. «Я прочитал много книг, — с усталым вздохом сообщил он вдруг, — и все это неправда. Все не о том. Я знаю, о чем надо писать. Напишу когда-нибудь». Я спросил, о чем же это будет. «Потусторонние диалоги духов. Я сам их слышал и разговаривал с ними». Мне такая тема не показалась волнующей. Через пятнадцать минут он упомянул об этой книге как об уже готовой. «Лучше меня никто не написал. Еще никто». Искусством оратора он не владел совершенно, да мало ли, мало ли, я и сам косноязычен, так что? Но меня отвратило именно его легкое хвастовство, этого никому не прощаю. Да и опять я увидел в постороннем человеке конкурента, пробудился давний мой, еще подростковый ужас: «Все вокруг — писатели!»

Когда мы выходили из кабинета, имевшего слабую звукоизоляцию, наш «бух» как-то странно посмотрел на нас.

Вскоре грянули события. Как остался на свободе, не пойму. Столько всего оказалось повешено на меня. Слава богу, следователь довольно быстро разобрался в гениальной комбинации нашего руководства. Она, правда, и была шита белыми нитками, но председатель рассчитывал купить следователя. Тот неожиданно оказался неподкупен. Мне повезло.

Через полгода я случайно встретился с маэстро. На загородной автобусной остановке мы стояли и ждали неизвестно чего. Была уже глубокая осень, ледяной ветер и поднятые по этому случаю воротники. Мы прятали в них глаза. И все же я разглядел, что его глаза с тех пор переменились — стали круглыми, бешеными. В них искрилось страдание по поводу несправедливости жизни. Еще — злоба. А мысли как будто поубавилось. Мне стало жаль его и одновременно страшно быть рядом.

Одежда его состояла, хорошо помню, из старого, но не окончательного пиджака серо-зеленого цвета; брюк, когда-то бывших белыми, а теперь принявших оттенок пиджака; пары туфель, которые при внимательном рассмотрении оказались вовсе не парой. Одежда была рациональна — годилась для выступления на митинге и для ночлега под забором. Соответствовала историческому моменту.