Жизнь? Нормальная: Повести и рассказы

Почему «тще»? Да, он нуждался в общественном поощрении. Здоровое признание, искреннее, другими инженерами, другими людьми полезности его труда, его ума, таланта, его риска, его воли и того, что он дал, наконец. Было просто необходимо, чтобы люди порадовались его успеху, чтоб разделили с ним этот успех.

Почему все это сухо называют «принципом морального поощрения»? Или иронично «пряником»?

Хорошая это вещь, пряник без кавычек. И плохая — кнут. Якобы необходимый и очень нужный. Почему это он так необходим, этот кнут, вызывающий затаенную злобу, сопротивление и упрямое нежелание работать?!..

А может стимулом для Сашина был другой принцип, «принцип материальной заинтересованности»? Может быть, Сашин, коего этот принцип по воле Шкуро часто обходил стороной, сам решил стать «принципиальным». (Помните, у Райкина — Лисица Вороне: «Бу-дэшь таварш пэрэнсипиалный — всэгда будэшь с сыр»?) Может, здесь была отчаянная попытка заиметь хорошее жилье, машину, снять гнетущую заботу о деньгах, выбиться «в люди»?

А почему нет? Почему ему, безусловно способному, по-настоящему квалифицированному инженеру, которому случается разрабатывать и узлы, туманно именуемые «бортовой аппаратурой», не иметь этого? Имеет же все это его сосед «на недоливе»?

Вот уж, честное слово, этого не было. Не приходило в голову даже. Если можно так сказать — он был для Этого слишком рассеянным. Так называют сосредоточенных…

И вот он — РАБОТАЮЩИЙ порошковый тормоз!

Лучший тормоз.

Тормоз, созданный Сашиным.

— Заведи, — извиняясь голосом, попросил Сашин.

— Сколько можно, — проворчал старик, — тыщу раз включали — трудится без осечки.

— Молчи. Включай, — ласково приказал Сашин.

— Чем бы дитя не тешилось… — Егупыч повернул рукоятку справа.

Ротор взвыл, набирая скорость, казалось, он разнесет машину, но чуть — на сотые! — дрогнул тормоз и мягко укротил ревущий вал. Теперь машина погудыва-ла ровно и тихо, словно июльокий шмель.

Сашин стал измерять частоту вращения стробоскопом. Голубые, сливающиеся между собой вспышки освещали белое кольцо на крутящемся валу. Кольцо мало-помалу превращалось в белую метку, скрепленную с валом. Вал начал как бы останавливаться; для глаза. А ухо слышало прежний шмелиный гул — вал работал. Но вот вал в голубом свете совсем остановился, замерла в устойчивости метка.

— 1600 оборотов! — крикнул Сашин, словно бы находился в грохоте кузнечного цеха.

— Не ори. С тобой заикой станешь.

Сашин глянул на лицо Егупыча. Строгое лицо в голубом свете. Жизнь выдавала себя недовольным поже-выванием бритых губ.

«И чего пенсионеры бреются? Как хорош старик бородатый! Степенность. Благообразие. Или без работы не может, молодится, боится — спишут с корабля!.».

Сашин сам изменил тормозной момент. Это теперь делалось просто — поворотом реостатной ручки. Шмель загудел где-то далеко, улетал, наверное.

— Хватит, наигрались, — старик выключил общий рубильник. — Перекур.

Сели. Егупыч с удовольствием вытянул ноги, вынул какую-то длинную салонную папиросу, постучал ей по картонной коробке с золотом, продул и прикурил от щеголеватой зажигалки.

— Дорогие куришь.

— Могу. Сто двадцать плюс сто восемьдесят от ЦКБ. Больше собез не разрешает. Вдовцу триста хватит?

— Я думаю.

Игорь Игоревич мысленно сопоставил триста и свои сто шестьдесят плюс десятка премии; на семью — Саша недавно родила.

Вспомнил он также, что старика обхаживает стяжательница Прасковья Дудкина.

— Богатый жених, — сказал он шуткой.

— Не надо. Вот мое, — обвел рукой полуподвал испытательной станции Егупыч. — Все тут.

Егупыч… Он прошел с Сашиным весь этап отладки. Кто знает, может и сейчас еще Игорь Игоревич гальванизировал бы труп установки, если б Егупыч не предложил тогда поставить пружину помягче. Бывают завалы на лесосплаве. Так достаточно выдернуть один ствол у берега, чтоб тронулся весь бревенчатый массив.

— Теперь, возможно… э-э… Возникнет и некоторый, так сказать… э-э… шумок вокруг тормоза. Тебя на доску Почета… — молвил великодушный победитель Сашин.

При упоминании доски Почета перед ним сразу возникло лицо конструктора Коряги. Его, впрочем, называли Корягой только в праздничных приказах с благодарностями и на техсовете. А в ЦКБ, запросто, он ходил в «доцентах». Это была пора популярности юмористического эстрадного скетча, где фигурировал некий тупой доцент, который никак не мог взять в толк, что Авас — имя студента-кавказца, а не «А вас?».

Коряга был любим Главным именно за его стоеросо-вость. Когда директор вспоминал, что он по положению и Главный конструктор, что надо ему временами являться и в этой ипостаси, он лично брался за руководство разработкой какого-либо объекта. Нет, не какого-либо, а того, что хотя бы краем касался лелеемой в мечтах докторской диссертации. В исполнители он всегда брал Корягу. В этом сочетании и дураку было ясно, кто был лидером в дуэте.

— У Владимира Васильевича Коряга, — все объясняла этим секретарша Наденька входившему с хрустящими, словно бы накрахмаленными, письмами главинжу и Саня, махнув рукой, убирался восвояси со своими бумагами бегать по коридорам.