Жизнь? Нормальная: Повести и рассказы

«Григорий!

Чтоб ты что-нибудь понимал, сразу — с рыбкой под Астраханью осечка: зимой с билетом на пароход прохлопал, а теперь… Сам понимаешь.

Но без воды не могу. Плыву на туристическом ковчеге по Днепру.

Сейчас утро. Обложной дождь. Температура — под пиджак и плащ. Неприятное ощущение ниже поясницы (промокнул палубное сидение) и на плохо вымытой личности. Забыл вчера свои принадлежности в общем умывальнике и…

Стоим. Перед глазами берег. Какой-то непарадный город. За причалом озябшие телеграфные столбы, строение туалета, длинный низкий сарай. Его крыша — своеобразный музей кровли. Участками и заплатами показаны все виды покрытий: шифер, железо (крашеное и нет, оцинкованное и нет), доски, толь, и т. д.

Все это — вид на набережную.

Едем на экскурсию. Из 170 туристов вышло человек 40. Подряжаем троллейбус, стоящий у «Ричкового вокзала». По 8 копеек с пассажира. Как в Мексике. Там можно снять трамвай на похороны. (За эту информацию отвечает Маяковский.)

За запотевшими стеклами видим только окраины, так как маршрут троллейбуса не заходит в центр.

Гид развлекает рассказом о проезде Екатерины Второй. Для императрицы, прибывшей «на 79 вымпелах», был выстроен деревянный дворец, якобы похожий на Зимний. Довольная Екатерина предложила Суворову подсказать ей вид монаршей милости. «Матушка, вели уплатить за постой наших солдат».

Каюта моя на 8 человек. Двухэтажные нары.

Мои спутники?

Женя Первый — лет сорока, весьма приятной наружности. Пьет с раннего утра, примерно, до 5–7 вечера. Дальше в Ноевой наготе (Ной обнажался до трусиков?) спит непробудно часов до 3–5 утра, после чего к неудовольствию «нытиков» начинает громко пробуждаться. Читал двухтомник «Сага о Форсайтах» какого-то зарубежного автора.

Женя Второй. Тоже Евгений Николаевич, тоже около сорока и тоже на верхней полке, что его затрудняет а угнетает морально. Расходится с Женей Первым в вопросе об авторстве «Саги». «Наш писатель», — утверждает Женя Второй.

Томас. Надо мной. Коричневый человек лет сорока, тщедушный, плешивоватый. Интересен.

Знает рецепт французской кухни: яичница «Грог». Официант ставит перед посетителями пустую сковородку. Наливает туда немного оливкового масла, разбивает 3–4 яйца, сырых, конечно, наливает сверху рому, поджигает. Синее пламя потухло — готово.

Леша. 40 лет, с птицефабрики. Убеждений положительных. Приехал не пить, а отдыхать. Пьет.

Гражданин в очках. Нижняя полка у двери. Тип заводского технолога. Лет 55. Каюткомпанией встречен неблагоприятно — «нытик».

Володя. Интеллигентный молодой человек, 28 лег. Знает себе цену. Большой жизненный опыт. Прямой, как фельдмаршал, красивый, как Рудольфе Валентино. Пытается наводить в каюте минимальный порядок, но все ограничительные мероприятия преподносит, как требования, исходящие от меня (хитрый политик). Предмет вожделения для пароходных девушек. С удивлением узнал, что он с пивоваренного завода и работает в одном цехе с Женей Вторым.

Что вчера?

Была «зеленая стоянка».

Вечером смотрел очередной город. Центр — с неоновой рекламой.

Нужда свела меня там с длинноусым дидом. Дид глух, подметал у кафе. Какая нужда? Я пытался получить у старика данные о дислокации нужных мест в центре города. Разговор секретный, а я должен был кричать, словно на пожаре, Дидуся понял меня, наконец, но было уже поздно (это, последнее, сам понимаешь, для юмора).

Как ночь?

После отбоя Женя Второй не мог подняться на верхнюю полку. Я наблюдал его попытки, а затем вышел из каюты (умыл, грешник, руки). Вернувшись, увидел: Женя Второй по-прежнему стоит на стуле и чутко спит. Я обратил его внимание на недоиспользованные возможности. Он послушно встал ногой на стол (на тарелку), откуда и водворился на свою ненавистную полку.

Наконец и Томас улегся. Я смежил очи. Но только я их смежил, явился (что-то около трех часов) высоконравственный Володя. Эта тень долго ела вапеные яйца, разбивая их о стол.

Но вот все тихо. Можно заснуть. Вдруг… страшный удар, точно двухпудовой гири, об пол каюты. Прошло обалдение — понял: Томас свалился с верхней полки. «Жив?!» «Жив».

Три часа. Самое время пробуждаться теперь шумному Жене Первому…

Когда я высплюсь?

Прости же старика за письмо с натужным юмором — тщеславному Бернеру не дают покою лавры авторов 16-ой полосы «ЛГ». Отсюда гипербола.

А в общем, все не так плохо.

А по-честному — путешествие я затеял славное!

Честь имею быть с глубочайшим почтением и совершенною преданностью,

Милостивый государь,

Вашим покорнейшим слугой Евгений Бернер.

Р. S. Здорово? Завершил эпистолию?

Украл. У того, кто подписывался и так:

«Коллежский секретарь Александр Сергеев Пушкин».

Почему никто не коллекционирует окончания писем?

Начать хоть с того же Пушкина:

«Voles», «Retournez le feuillet» (Что бы значили эти зарубежные концовки? Понять — высшее образование не позволяет.)

«Прощай, милый; пишу тебе в пол-пьяна и в постеле — отвечай».

«Пиши мне обо всей братье».

«Прощай, лапочка».

«Ах, душа, моя, какую женку я себе завел!»

«Прости, душа — да пришли мне денег».

«Да пришли мне галоши».

«Простите, дети! Я пьян!»

«Прощай, милый и почтенный. Не пакости». (Каюсь скомпилировал из двух писем. Просилось.)

«Поручаю себя в ваше благорасположение и прошу принять уверения в искреннем моем уважении и преданности».

«Прощайте — нюхайте гишпанского табаку и чихайте громче, еще громче».

«Adieu, дайте ручку». (К Керн.)

«Голова и сердце мое давно ваши». (К Керн? Булгарину.)

«Плюньте на суку» (Сука — журнал Булгарина «Северная пчела»).

«Верьте, что где бы я ни был, душа моя, какова ни есть, принадлежит вам и тем, которых умел я любить».

«Прощай, обжирайся на здоровье».

«Свидетельствую вам глубокое почтение и сердечную преданность».

«Упрекать тебя не стану, а благодарить ей-богу не за что».

«Что более вам нравится? Запах розы или резеды? Запах селедки?»

«Я что-то сегодня с тобой разоврался».

«Прощай, спать хочу».

«Прощай, нет ни времени, ни места».

«Обнимаю тебя — письмо мое бестолково, да некогда мне быть толковее».

«Прощай, милый, у меня хандра, и нет ни единой мысли в голове моей…»

«Прости, душа, скучно мочи нет».

«Батюшки, помогите».

Вот так, Григорий. Мне легче было начинать коллекцию ОКОНЧАНИЙ с Пушкина. Коршуном упал на его письма в судовой библиотеке — страсть люблю последние тома собраний. В букинистических, в областях, они идут по 15–20 копеек. А ведь там письма, дневники, записные книжки. Интим. Писатель предстает, то во фраке, со звездой, то в исподнем, разговаривает с рюмкой, с чертом, с блудницей. Классик — тоже человек, только интересный.

«Пока».

Это опять Пушкин».