Жизнь? Нормальная: Повести и рассказы

— Затем попробуйте отнестись ко мне с уважением. Без обидной снисходительности, — добавила она.

— Попробую. Но ведь я не знаю вас?

— Браво. Вы начинаете думать. Еще, правда, несмело. Давайте я опять помогу вам.

— Очень интересно.

— Вы не знаете меня. Вот именно поэтому вы и должны отнестись ко мне с уважением.

— Вы хотите сказать, что при нулевой информации предпосылок к уважению столько же, сколько и против? Пятьдесят на пятьдесят?

— Не совсем. Сейчас я узнаю — добрый вы или нет.

— Я добрый и выбираю вариант с уважением.

— Да вы умница!

— Я же сказал вам об этом с самого начала.

— Ой, — поморщилась она. — Вы опять испортили о себе впечатление.

— Главное — ваши впечатления, ощущения. Самоуверенность и самодовольство где-то рядом, что-то их роднит. Что?

— Эгоцентризм.

Она стала серьезной.

— Мне не нравится наш разговор. Я не нравлюсь себе, вы — себе. Ведь верно?

— А друг другу?

— Это ужасно! Мне не нравится оттенок какой-то… пошлости в нас обоих. Давайте помолчим.

Оказывается, парк населен звуками. Репродуктор объявил исполнение вагнеровских Валькирий. Засвистел симфонический ветер, властно зазвучали тромбоны.

— Как вы относитесь к Вагнеру?

Глазами она попросила меня замолчать.

Когда отревел финал, сказала, чуть извиняясь.

— Я совсем не музыкальна. Медведь на ухо наступил. Когда я слушаю «Валькирий», я все, наверное, воспринимаю неправильно. И не знаю толком немецкой мифологии. Но я вижу!

— Что?

— Как бы вам объяснить… Подвижную картину, серую, как в кино. Массивные, грузовые кони — можно так сказать? — тяжело мчат монументальных всадниц, точно покинувших пьедесталы. Всполохи света вырывают из снежной мглы то рогатый шлем, то мощные бицепсы, то могучую грудь, полуприкрытую шкурой. Все целеустремленно, подчинено року. На лице женщины, она ближе ко мне, застывшая решимость. У нее лицо карательницы, всегда одинаковое, как на памятниках…

— А что вы чувствуете?

— Что я чувствую? Это трудно сказать. Меня охватывает неясная тревога, вернее, я заражаюсь ею, потому что все здесь пропитано страхом за что-то…

— Вы меня поразили! Совпадением. Я вижу и чувствую примерно то же самое, но я не смог бы рассказать это связно.

— Вы меня растопили. Не похвалой — искренностью, с которой вы это сказали. Вот так и надо!

С благодарностью взглянула она на меня.

Может быть, она из тех женщин, которые норовят обратить мужчину в какую-то свою веру?

Обратимся, Обращенный должен быть приятен тщеславному миссионеру.

— Надо быть искренним. Толстой говорил, чтои; произведение искусства обязательно должно быть искренним, — чувствуя, что подлаживаюсь и фальшивлю, заметил я.

— Надо быть… — с грустинкой сказала она. — Не надо быть. Когда человек здоров, он не чувствует своего тела. Искренность должна быть… искренней.

Осел. Нельзя обращаться так быстро.

Мы помолчали.

— Меня зовут Григорий Александрович. А вас?

— Марья! Ма-ша! А ну, питаться. Живо, ножками! — крикнул низкий женский голос из глубины аллеи.

— Пошла ужинать. Ксения Ивановна у нас старшая по комнате, строгая. Боюсь, — улыбнулась Маша вставая.

Через пятнадцать минут и я был в столовой. Маши, как я и рассчитал, уже не было.

— Сюда! — услышал я несколько панический призыв Рушницкого из очереди у раздачи. — Держите и не отпускайте ложки. Давайте талоны. Понадейся на вас!

Рушницкий работал, словно пассажир у железнодорожной кассы, пробиваясь к неласковой девушке с поварешкой. На его возбужденном лице отражалась та кульминация сосредоточенности, которую можно наблюдать у тотализатора.

Не доверяя мне, он ответственно пронес на стол две каши.

— Ну, а теперь рассказывайте, пентюх, что там с вами стряслось.

Мне не хотелось рассказывать Рушницкому о встрече. Выручил «пентюх». Я молчал, как бы давая понять Николаю Ивановичу, что он перешел границы дозволенного.

— Я не смогу сегодня провести вечер с вами, — перешел я к откровенному угнетению.

Рушницкий виновато ел кашу.

— Мне нужно встретить московскую знакомую, которая присоединится к нашей группе.

Этой правдой я снял напряжение с Рушницкого.

— Черт с вами, — впал он сейчас же в свой обычный тон, тон неоспоримого лидера в нашем дуэте.

10

Встречающих на перроне было мало и в пунктире светильников он просматривался на всю длину.

Если Веры не будет и сегодня, ей придется догонять нас на маршруте.

Что ее задерживает?

И кто «третий»?

Ладно, все должно выясниться — я посмотрел на часы — через восемнадцать минут.

Рушницкий…

Беззащитность — щит.

Я вдруг понял, что эксплуатировал беззащитность Рушницкого в эпизоде с кашей, рыбой и «пентюхом». И осудил себя.

Цивилизацию относят к эпохе. Но и современники находятся на разных ступенях цивилизации.

Мы с Рушницким были одинаково цивилизованы. Мир и картина бытия представлялись нами в общем-то согласно. Однако, в частностях мы сильно расходились и вас сближали споры.

Упаси нас, господи, от буквального единомыслия!

(У меня есть дядя. Дядя Митя, Он начинает выдавать абсолюты, как только открывает рот. Мои суждения он принимает, как свои.

— Дядя Митя, — сказал я дяде Мите, — разговору у нас не получится.