Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

После этого заседания Совнаркома, этот вопрос был обсужден в Политбюро и вызвал горячие споры между Рыковым и Троцким. Рыков заявил, что в заседании Совнаркома Ипатьев осветил детали заключения контракта с Казалле таким образом, что вся вина должна пасть на Концессионный Комитет. Троцкий ответил, что этого быть не может; он отлично помнит всю беседу с Ипатьевым и только после приведения Ипатьевым обоснованных данных, противоречащих тому, что Рыков приписывает Ипатьеву, он, Троцкий, решил дать телеграмму в Торгпредство в Рим о подписании договора. Политбюро предложило Троцкому письменно запросить Ипатьева по поводу спорных вопросов. На следующий день я получил записку от Троцкого, присланную мне с курьером с просьбой немедленно же дать письменный ответ на поставленные в записке вопросы. Я совершенно точно осветил сущность дела и подтвердил все то, что говорил Троцкому перед заключением контракта; мой ответ согласовался с утверждением Троцкого в Политбюро. РКИ разобрало все это дело и признало необходимым сделать выговор Кноррину и Чекину (члены комиссии), а договор оставить в силе. Гальперин, который был также членом Комиссии и присутствовал на заседании Совнаркома, наговорил мне много комплиментов за мою искусную защиту этого дела.

Почти одновременно с моим увольнением с должности председателя коллегии НТО я получил письмо очень странного содержания от Иоффе, который занимал в то время пост заместителя председателя Концессионного Комитета; ранее он был советским послом в Китае, участвовал в заключении Брест-Литовского мира и считался одним из самых образованных большевиков. Перед революцией он был очень состоятельным человеком и большую часть своего состояния пожертвовал на нужды партии. В партии он пользовался большим уважением и находился в очень дружеских отношениях с Троцким. Я познакомился с Иоффе в Берлине в 1922 году, куда он приехал с Генуэзской конференции. Я имел с ним тогда деловое свидание, и он произвел на меня очень приятное впечатление. После этого мне приходилось несколько раз встречаться с ним в Концессионом Комитете, куда я был вызываем в качестве эксперта. Ко мне он всегда относился с большим уважением, и, как он мне заявлял, очень ценил мои указания. Письмо Иоффе было прислано мне не по почте, а кто-то занес ко мне на квартиру в Москве, в Брюсовском переулке; Иоффе жил тогда очень близко от меня в Леонтьевском переулке. В письме Иоффе сообщил мне, что с некоторых пор он стал очень интересоваться применением ядовитых газов на театре военных действий, и очень бы хотел ближе ознакомиться с этой военной химией и, насколько я мог понять из письма, даже хотел сделать некоторые опыты. Он предлагал мне созвониться с ним по телефону и зайти к нему на квартиру; сам он чувствовал себя не совсем хорошо _# и принужден был сидеть некоторое время дома.

В условленный день я посетил Иоффе, которого нашел действительно недомогающим и в очень подавленном состоянии духа. Из разговора я быстро убедился, что тема об ядовитых газах его очень мало интересует, а ему хотелось просто видеть меня и поговорить откровенно на злободневные вопросы с человеком, к которому он чувствовал доверие и симпатию. Он просил держать разговор в секрете, чтр я и выполнил. Теперь после двенадцатилетнего промежутка я не могу вспомнить всего того, о чем мы говорили наедине в течение 2-3 часовой беседы во время чая, но одна его фраза запечатлелась в моей памяти. Приводя ее здесь, я думаю, что выражу все разочарование, которое овладело всем его существом и не позволяло ему видеть в будущем никакого прогресса в улучшении условий жизни в нашей стране. Иоффе сказал:

J

«Было время голодное и холодное, но такого подлого времени, какое мы переживаем теперь, никогда не было, и едва ли в будущем может произойти какое-либо улучшение».

Через месяц после этого свидания со мной Иоффе покончил свою жизнь самоубийством. После его смерти осталось письмо к партии, которое большевики, конечно, не опубликовали, но его копия ходила по рукам; оно содержало сильный обвинительный акт по поводу многих поступков большевиков и неправильности взятой ими генеральной линии. Уже в то время влияние Сталина на политику партии начало сказываться, и политические дни Троцкого были уже сочтены. Что сказал бы Иоффе теперь, когда ему пришлось бы по всем вероятиям разделять участь всех его товарищей по партии и быть обвиненным в измене народному делу и в шпионаже в пользу фашистских стран!