Жизнь Пи

Однажды нас почтил вниманием тонкоклювый буревестник. Покружив какое-то время над нами, он устремился вниз. Выставил вперед лапы, сложил крылья, сел на воду, легко закачался, как пробка. И принялся с любопытством меня разглядывать. Я мигом насадил на крючок кусок летучей рыбы и бросил ему на леске. Подвешивать грузила я не стал — и крючок упал далековато от птицы. После третьей попытки она сама подплыла к скрывшейся под водой наживке и опустила голову в воду, чтобы ее подхватить. От волнения у меня заколотилось сердце. Я удерживал леску несколько секунд. А когда дернул, птица пронзительно вскрикнула и отрыгнула только что проглоченную наживку. Не успел я предпринять новую попытку, как птица расправила крылья и оторвалась от воды. Два-три взмаха крыльями — и она исчезла из виду.

С олушей повезло больше. Она появилась откуда ни возьмись и плавно подлетела к нам, раскинув крылья, больше трех футов в размахе. Она села на планширь так близко от меня, что я мог дотянуться до нее рукой. И с серьезным, любопытным видом уставилась на меня своими круглыми глазками. Это была большая птица, белая как снег и с черными как уголь крапинками на кончиках и задней кромке крыльев. На крупной луковицеобразной голове торчал острый-преострый желто-оранжевый клюв, а красные глаза, обрамленные черной маской, делали ее похожей на вора, промышлявшего всю ночь напролет. Только бурые перепончатые лапы оставляли желать лучшего: они были непомерно большие и бесформенные. Птица оказалась не из пугливых. Какое-то время она чистила клювом перья, выставляя напоказ мягкий пух. А закончив наводить красоту, вздернула голову и предстала передо мной во всем своем великолепии: настоящий воздушный кораблик с гибкими, безупречно ровными обводами. Я протянул ей кусочек корифены, и она тут же заглотала его, клюнув меня в ладонь.

Я свернул птице шею, резко запрокинув ей голову назад — схватившись одной рукой за клюв, а другой за шею… Перья у олуши оказались такие крепкие, что приходилось их вырывать вместе с кожей, — я уже не ощипывал ее, а раздирал на куски. Она оказалась легкой как пушинка, хотя с виду была огромная. Я схватил нож и ободрал ее всю целиком. Надо же, какая здоровенная, а мяса всего ничего — только на грудке! Оно оказалось жестче, чем у корифены, а на вкус — рыба рыбой. В желудке у нее, кроме кусочка корифены, который я только что ей скормил, были еще три маленькие рыбешки. Смыв с них остатки желудочного сока, я их съел. Съел я и птичье сердце, и печенку, и легкие. Проглотил глаза и язык и запил водой — только одним глоточком. Потом сломал ей череп и высосал крошечный мозг. Объел и перепонки на лапах. От птицы остались лишь кожа, кости да перья. Все это я бросил под брезент Ричарду Паркеру, который даже не заметил, как прилетела птица. Только сейчас наружу высунулась огненно-рыжая лапа.

Из его логова еще несколько дней летели пух и перья — их тут же сдувало ветром в море. А в воде все это проглатывали рыбы.

Но ни одна птица не возвестила мне, что земля близко.

Глава 85

А однажды я встретился с молнией. Небо стало черным-черно — день превратился в ночь. Ливень так и хлестал. Где-то вдалеке прогремел гром. Я думал, на том все и кончится. Но поднялся ветер и принялся швырять дождь туда-сюда. И тотчас небо с треском раскололось пополам и белая вспышка пронзила воздух и воду — поодаль от шлюпки, но все было видно как на ладони. Белые проблески разошлись под водой от ее ствола, точно, корни: гигантское древо богов встало на миг посреди океана. Мне бы и в голову не пришло, что так бывает, — чтобы молния ударила в море. Гром грянул с чудовищной силой. Вспышка была невероятно яркая.

Я повернулся к Ричарду Паркеру и сказал:

— Видал, Ричард Паркер? Это была молния. Ричард Паркер распластался на дне шлюпки, растопырив лапы, и затрясся от ужаса.

На меня же это зрелище подействовало совсем иначе — будто вытолкнуло меня за пределы, положенные смертным. И тут сверкнула еще одна молния — гораздо ближе. Наверное, целила в нас: мы только-только перевалили гребень волны и покатились под откос, как она ударила позади — в самую вершину. Мир взорвался горячей водой и паром. Две, от силы три секунды в небе плясал ослепительно белый осколок стекла — разбитого окна в космос, бесплотный, но исполненный колоссальной мощи. Десять тысяч труб и двадцать тысяч барабанов не наделали бы такого шума, как эта молния, — загрохотало так, что я и впрямь чуть не оглох. Море побелело; вообще все цвета куда-то подевались. Остались только слепящая белизна и беспросветная темень. Свет пронзал темноту, но не рассеивал. Исчезла молния так же как и вспыхнула, — в мгновение ока, раньше даже, чем на нас обрушился горячий душ. А огретая по макушке волна слилась с чернотой океана и покатилась себе дальше, как ни в чем не бывало.

Я застыл как громом пораженный — почти в буквальном смысле слова. Но страшно не было.