Жизнь Пи

— Вы хотите сказать, что мы отрезали бедному мальчику ногу не для того, чтобы его спасти, а чтобы получить наживку?

Но этот скот точно воды в рот набрал.

— Отвечайте же! — крикнула матушка.

Он вскинул глаза и впился в нее злобным взглядом, будто загнанный в угол зверь.

— Запасы кончаются, — рявкнул он. — Нужно больше еды, а не то мы все сдохнем.

— Да у нас запасов хоть отбавляй! — напустилась на него матушка. — И еды, и воды полно. Уж как-нибудь перебьемся на галетах, пока нас не разыщут.

Она схватила пластмассовую коробку, в которую мы сложили распечатанные упаковки галет. Вот так сюрприз! Почему она такая легкая? Мамина рука дрогнула, и в коробке затарахтели крошки — жалкие остатки вчерашнего изобилия.

— Что это значит?! — Матушка сняла крышку. — Где галеты? Вчера была полная коробка!

Кок отвел глаза. И я тоже.

— Ты, эгоистичное чудовище! — взвизгнула матушка. — Так вот почему запасы у нас кончаются! Ты сожрал все один!

— Ему тоже перепало, — мотнул он головой в мою сторону.

Матушка повернулась ко мне. Сердце у меня так и ухнуло в пятки.

— Писин! Это правда?

— Это же было ночью, мама. Я даже не проснулся толком, а есть очень хотелось. Он дал мне галету. Я ее и съел, мне и в голову не пришло, что…

— Что, всего одну? — Кок издевательски хмыкнул.

Пришел черед матушке отвести глаза. Гнев из нее так и вытек, словно в песок ушел. Не сказав больше ни слова, она вернулась к матросу.

Лучше б она рассердилась на меня. Лучше б наказала. Что угодно, лишь бы не это молчание. Я принялся сооружать для матроса подушку из спасательных жилетов — только бы побыть к матушке поближе.

— Прости меня, мама, — прошептал я, уже чуть не плача. — Прости…

Собравшись с духом, я взглянул матушке в лицо и увидел, что и у нее в глазах стоят слезы. Но на меня она не смотрела. Вглядывалась куда-то в прошлое, в дальние дали воспоминаний.

— Одни мы с тобой остались, Писин, совсем одни, — проговорила она таким тоном, что последняя надежда умерла во мне в тот миг безвозвратно.

Никогда в жизни я еще не чувствовал такого одиночества. Мы ведь к тому времени уже две недели проболтались в этой шлюпке, а такое даром не проходит. Верить, что отец и Рави спаслись, с каждым днем было все труднее.

Когда мы обернулись, кок уже держал отрезанную ногу за лодыжку над водой — чтобы стекли остатки крови. Матушка прикрыла глаза матроса ладонью.

Умер он тихо — жизнь просто вытекла из него, как кровь из ноги. Кок живо его разделал. Из ноги наживки не вышло. Мясо уже совсем разложилось и не держалось на крючке: просто растворилось в воде, и дело с концом. Но у этого чудовища ничего зазря не пропадало. Он все нарезал на кусочки — и кожу, и внутренности, все до последнего дюйма. Даже гениталии. Покончив с туловищем, принялся за руки, а там и до второй ноги добрался. Мы с матушкой тряслись от ужаса. Мама кричала на кока:

— Чудовище! Как ты смеешь?! Где твоя человечность? У тебя что, совсем совести нет? Чем этот бедный мальчик перед тобой виноват? Ты чудовище! Чудовище!

Но кок в ответ только изрыгал грязную брань.

— Ты хоть лицо ему прикрой, ради бога! — крикнула матушка.

Невыносимо было видеть это прекрасное лицо, такое благородное и безмятежное, на этом истерзанном теле. Кок, услыхав это, бросился к голове матроса и, прямо у нас на глазах, содрал с нее кожу — и волосы, и лицо. Нас с матушкой вырвало.

Покончив с разделкой, он вышвырнул скелет за борт. Очень скоро по всей шлюпке уже лежали и вялились на солнце полоски мяса и куски органов. Мы шарахались от них в ужасе. Старались на них не смотреть. Но от запаха деваться было некуда.

В следующий раз, когда кок подошел близко, матушка ударила его по лицу — наотмашь, тяжело, аж в воздухе зазвенело. Такого я от нее не ожидал — поразительный поступок. И геройский. Настоящий взрыв ярости и горя, скорби и отваги. Она это сделала в память того несчастного матроса. Чтобы спасти хоть остатки его достоинства.

Я застыл в изумлении. И кок тоже. Он стоял не шевелясь, ни слова не говоря, — а матушка смотрела ему прямо в лицо. Я заметил, как он старается не встретиться с ней взглядом.

Мы разошлись по своим углам. Я держался рядом с матушкой. И разрывался между восторженным восхищением и малодушным страхом.

Матушка следила за ним в оба. И поймала-таки — через два дня. Сколько он ни осторожничал, а она все же заметила, как он подносит руку ко рту.

— Я все видела! — крикнула она. — Ты только что съел кусок! Ты говорил, это для наживки! Так я и знала. Ты — чудовище! Зверь! Как ты мог? Он же человек! Такой же, как ты!

Как же она ошибалась, если рассчитывала, что от этих слов он устыдится, выплюнет тот кусок и рассыпется в извинениях! Он продолжал жевать как ни в чем не бывало. Хуже того, поднял голову и остаток вяленой полоски сунул в рот уже не таясь.

— Вроде свинины, — пробормотал он.

Матушка отвернулась, яростно передернув плечами — жест негодования и омерзения. А он преспокойно сжевал еще одну полоску.

— Вот уже и сил прибавилось, — добавил он и снова сосредоточился на рыбалке.