Жизнь по понятиям

Используя название книги Семёна Файбисовича (2002), можно было бы сказать: табу – это «вещи, о которых не». То есть не то чтобы совсем не говорят, но не говорят публично, прилюдно. И тексты, сохраненные историей русской литературы, можно в этом смысле смело разделить на предназначавшиеся для печати и соответственно избегавшие табуированных слов, выражений, тем, проблем и сфер человеческой жизнедеятельности, и на то, что сегодня определили бы как private, зачисляя в этот разряд письма, дневники, эпиграммы, черновики – всё то, словом, где писатель позволял себе свободно высказываться, но чего не должна была бы коснуться гласность. Главным гарантом того, что «запретное» и «стыдное» (или постыдное) не проникнет в печать, служила, разумеется, цензура, но не она одна, а еще и консервативное общественное мнение. Поэтому нарушение писателем конвенциально установленных (хотя, как правило, и не зафиксированных на бумаге) табу неизменно сопрягалось с репутационным риском, с опасностью быть подвергнутым остракизму и приобрести сомнительный имидж «антисемита», «извращенца» или попросту «подлеца» – то есть человека, которому ни при каких обстоятельствах не подадут руки.

Что, разумеется, и сковывало писателей, и поощряло их к поиску эвфемистически приемлемых (иносказательных) форм выражения рискованной мысли, и побуждало кое-кого из них ко всякого рода художественным (и внехудожественным) провокациям. Тем самым историю литературы можно прочесть еще и как историю творческих правонарушений, последовательного растабуирования лексических пластов, тем, проблем и сюжетов, не допускавшихся цензурой и общественным мнением к публичному обсуждению. Полем же, на котором первично испытывались на прочность те или иные табу, исстари служила для русских писателей заграница, зарубежная русскоязычная печать, где помимо политически крамольных текстов впервые были опубликованы и «Заветные русские сказки», собранные А. Афанасьевым, и пушкинская «Гаврилиада», и многие репутационно опасные произведения русских классиков. Уже во второй половине ХХ века к тамиздату прибавился самиздат, позволявший авторам, в том числе и нарушителям всех и всяческих табу, как бы балансировать на грани private и гласности.

Такова преамбула, объясняющая, что же случилось с табу после того, как на рубеже 1980-1990-х годов рухнула цензура, общественное мнение потеряло какую бы то ни было консолидированность, а свобода и безответственность, ранее отличавшие только тамиздат и самиздат, стали публикационной нормой и для российских средств массовой информации, и для российского книгоиздания. Табу исчезли.

Исчез из общественной практики и запрет на разжигание межнациональной розни – после того как в журнале «Наш современник» появился рассказ Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии», а достоянием полугласности стал его же ответ на провоцирующее письмо Натана Эйдельмана.

И запрет на растабуированное отношение к национальным классикам – после публикации фамильярных «Прогулок с Пушкиным» Абрама Терца (Андрея Синявского) и хамских «Тайных записок А. С. Пушкина» Михаила Армалинского.

И запрет на отождествление себя с фашистами – после того как Борис Миронов, занимавший в ту пору пост министра печати РФ, публично заявил: «Если русский национализм – это фашизм, то я фашист», а Александр Проханов выпустил роман с говорящим названием «Красно-коричневый».

И запрет на живописание сексуальных перверсий – после того как Эдуард Лимонов представил публике акты мужеложества (роман «Это я, Эдичка») и садомазохизма (роман «Палач»), Владимир Маканин – некрофилию (повесть «Стол, накрытый сукном, с графином посередине»), Александр Бородыня – кровосмесительную связь матери с сыном (роман «Цепной щенок»), Павел Быков – половой акт женщины с собакой (повесть «Бокс»), а Владимир Сорокин серией романов доказал, что всё в жизни – дерьмо, кроме мочи.

Вслед за первыми нарушителями конвенциальных норм потянулись и другие: имя им – легион. В силу чего растабуирование, став одним из широко распространенных технических литературных приемов, больше не вызывает ни шока – у читающего большинства, ни приятного возбуждения – у тех, кто склонен к срыванию всех и всяческих масок. Остаются, правда, репутационные риски. Так, по-прежнему любое обсуждение русско-еврейских отношений, предпринятое автором-неевреем, влечет за собою обвинение в явном (или скрытом) антисемитизме, в чем на собственном опыте убедился Александр Солженицын, выпустивший двухтомное исследование «Двести лет вместе». И по-прежнему зоной репутационного риска остается рассказ об интимной жизни реально существующих людей с называнием их подлинных имен и фамилий, так что Семену Файбисовичу, осуществившему такой эксперимент в романе «История любви», пришлось опубликовать специальный трактат («Знамя». 2003. №?9) для того, чтобы объясниться если не с читателями, то, по крайней мере, со своими знакомыми и близкими.