Жизнь поэта

В Бахчисарай Пушкин приехал больной. Войдя во дворец, он увидел испорченный фонтан, «из заржавой железной трубки по каплям падала вода». Он «обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает, и на полуевропейские переделки некоторых комнат...».

* * *

Вскоре после выхода в свет поэмы Пушкин написал стихотворение, навеянное воспоминаниями о фонтане слез - «Фонтану Бахчисарайского дворца»:

Фонтан любви, фонтан живой!

Принес я в дар тебе две розы.

Люблю немолчный говор твой

И поэтические слезы.

Твоя серебряная пыль

Меня кропит росою хладной:

Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!

Журчи, журчи свою мне быль...

Фонтан любви, фонтан печальный!

И я твой мрамор вопрошал:

Хвалу стране прочел я дальной;

Но о Марии ты молчал...

Светило бледное гарема!

И здесь уже ль забвенно ты?

Или Мария и Зарема

Одни счастливые мечты?

Иль только сон воображенья

В пустынной мгле нарисовал

Свои минутные виденья,

Души неясный идеал?

«Изгнанной лиры пенье» - южные поэмы Пушкина - имели огромный успех. Белинский писал, что «эти поэмы читались всею грамотною Россией; они ходили в тетрадках, переписывались девушками, охотницами до стишков, учениками на школьных скамейках, украдкою от учителя, сидельцами за прилавками магазинов и лавок. И это делалось не только в столицах, но и в уездных захолустьях».

Сам Пушкин находил, что его южные поэмы «отдают чтением Байрона», но Герцен подчеркнул большое различие между ними: «Пушкин знал все страдания цивилизованного человека, но у него была вера в будущее, которой человек Запада уже лишился. Байрон, великая свободная личность, человек, уединяющийся в своей независимости и все более и более закутывающийся в свое высокомерие, в свою гордую скептическую философию, становится все более и более мрачным и непримиримым. Он не видел никакого близкого будущего...»

Пушкина же никогда не покидал светлый взгляд на жизнь, в годы самой тяжелой реакции он верил, что «Россия вспрянет ото сна», и это находило выражение в его светлой, жизнерадостной, взволнованной и волнующей поэзии.

* * *

После простых, ясных, даже дружеских отношений, установившихся в Кишиневе с генералом Инзовым, в Одессе Пушкин оказался в пышном окружении графа Воронцова, царского вельможи с «аристократическими замашками, корчившего из себя в Новороссийском крае Ост-Индского губернатора», как аттестовал его будущий декабрист С. Г. Волконский.

У Воронцова с самого начала установились неприязненные отношения с Пушкиным. Он не видел и не хотел признавать в своем подчиненном поэта. Для него Пушкин был всего лишь мелкий канцелярский служащий, разночинец, в звании коллежского секретаря.

Гордого и независимого Пушкина это высокомерие графа ставило в двусмысленное и унизительное положение, которое усугублялось еще тем, что жизнь в Одессе требовала значительных расходов. А он, отторгнутый от Петербурга, лишен был какой бы то ни было возможности лично заниматься изданием своих произведений.

Пушкин упорно стремится сохранить независимость и делится своими невеселыми мыслями с братом: «Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался... в отставку идти невозможно... На хлебах у Воронцова я не стану жить - не хочу и полно - крайность может довести до крайности...»

Уезжая из Кишинева, Пушкин задолжал своему начальнику 360 рублей и, возвращая их генералу Инзову, писал: «Что касается извинений, у меня не хватает смелости их принести, и мне стыдно и совестно, что до сих пор я не мог уплатить вам этот долг - и погибал от нищеты...»

* * *

Через месяц после приезда Пушкина в Одессу, 6 сентября, «к позднему обеду», вернулась из Белой Церкви жена Воронцова, Елизавета Ксаверьевна. Ей представили Пушкина.

Она вскоре переехала на дачу Рено в одном из лучших пригородов Одессы. Поблизости жила В. Ф. Вяземская, жена петербургского друга Пушкина, и он посещал их.

Воронцова, дочь любимой племянницы Потемкина, была дочерью великого коронного гетмана К. П. Браницкого, поляка, приверженца России.

Писатель В. А. Соллогуб, современник Пушкина, так отзывался о ней: «Елизавета Ксаверьевна была одной из совершеннейших женщин своего времени. Все ее существо было проникнуто такою мягкою, очаровательною, женственною грациею, такой приветливостью, таким неукоснительным щегольством, что легко себе объяснить, как такие люди, как Пушкин, Раевский и многие, многие другие, без памяти влюблялись в Воронцову...»

Вяземская писала мужу, что любит сидеть на больших камнях, выдвинутых в море, видеть волны, разбивающиеся у ног, и порою испытывать страх перед стремительным приближением девятого вала. «Я вчера оставалась около часу на берегу моря с Пушкиным под проливным дождем, чтобы видеть, как трепало бурей корабль... Как-то с графиней Воронцовой и Пушкиным мы дожидались его, - девятого вала, - и были облиты так, что пришлось переменить платье...»

Не было ничего удивительного, что Пушкин увлекся обаятельной Воронцовой. Во время их прогулок по морскому берегу Елизавета Ксаверьевна любила иногда повторять строки из баллады Жуковского:

Не белеет ли ветрило,

Не плывут ли корабли?