Жизнь после жизни

— Я где-то слышала, что судить задним умом очень полезно, — без этого бы не было истории.

— Наверное, так и есть.

— Нет, в самом деле, подумай: мир сейчас был бы совсем другим, — не унималась Урсула. — Железного занавеса могло не быть, Россия не заглотила бы Восточную Европу.

— А она заглотила?

— Исключительно от жадности. Если бы не военная экономика, американцы не смогли бы так быстро оправиться после Великой депрессии, а потому не забрали бы такую огромную власть над послевоенным миром…

— Была бы предотвращена гибель миллионов людей.

— Да, это очевидно. И весь облик европейской культуры был бы иным в силу присутствия евреев. А вспомни перемещенных лиц, которых швыряло из одной страны в другую. Британия осталась бы империей, или, во всяком случае, падение империи не было бы столь стремительным — только не подумай, что я ратую за империю. Мы бы не обанкротились, а значит, нам не пришлось бы долго и мучительно вставать на ноги, финансово и психологически. А Общий рынок…

— Нет, он бы нас так или иначе к себе не пустил…

— Подумай, какой сильной была бы Европа! Хотя не исключено, что место Гитлера занял бы Геринг или Гиммлер. И все сложилось бы точно так же.

— Не спорю. Но ведь нацисты были маргинальной партией вплоть до прихода к власти. Психопаты-фанатики, все до единого, только без харизмы Гитлера.

— Да, я знаю, — сказала Урсула. — Он был необыкновенно харизматичной личностью. Люди обычно говорят о харизме как о положительном качестве, но на самом-то деле это лишь эффектная оболочка, магия, как говорилось в старые времена, понимаешь? Одни его глаза чего стоили. У него был неотразимый взгляд. Посмотришь ему в глаза — и чувствуешь, что уже готов поверить…

— Ты была с ним лично знакома? — поразился Найджел.

— Ну, как сказать, — ответила Урсула. — Не совсем. Десерт будешь, дорогой мой?

В адский июльский зной она вышла из «Фортнума» и направилась по Пикадилли в сторону дома. Даже цвета, казалось, плавились от жары. В ее глазах все теперь выглядело ярким — ярким и молодым. Рядом с ней работали девушки, у которых юбки едва прикрывали срам. Молодые взирали на себя с восторгом, как будто это они изобрели будущее. Старшее поколение воевало ради них, а они теперь запросто жонглировали словом «мир», как рекламным слоганом. Они не нюхали пороху («И слава богу, — послышался ей голос Сильви. — Пусть лучше растут такими, как есть»). Им, как сказал Черчилль, были даны права на свободу.^{192} А как распоряжаться свободой — это, насколько она понимала, их личное дело. (Вот старая брюзга — никогда не думала до такого дожить.)

Она решила свернуть в тень и перешла через дорогу в Грин-парк. По воскресеньям она всегда ездила в какой-нибудь парк, но, когда стала пенсионеркой, все дни превратились в одно сплошное воскресенье. Шагая без остановки, она миновала Букингемский дворец и вошла в Гайд-парк, купила себе мороженое в киоске у озера Серпентайн и решила взять напрокат шезлонг. На нее накатила страшная усталость: этот обед ее вымотал.

Кажется, она вздремнула — еще бы, столько съесть. По воде скользили лодки и катамараны, люди смеялись и шутили. Вот черт, подумала она: подступает головная боль, а таблеток в сумочке нет. Надо бы выйти на главную аллею и поймать такси — в такое пекло, да еще с головной болью, пешком до дому не дойти. Но боль почему-то не нарастала, а стихала, и это было внове. Урсула опять закрыла глаза от палящего сверкающего солнца. По всему телу разлилась приятная истома.

Засыпать на людях было для нее в диковинку. Казалось бы, от этого должно возникнуть беспокойство, но к ней, наоборот, пришел удивительный покой. Как там сказано у Теннесси Уильямса: «доброта первого встречного»?^{193} Роль Бланш Дюбуа в постановке пятьдесят пятого года стала лебединой песней в карьере Милли, закончившейся в Бате.

Парк убаюкивал жужжаньем и гомоном. В жизни главное — не становление, правда ведь? В жизни главное — бытие. Доктор Келлет одобрил бы такую мысль. Все эфемерно, и вместе с тем все вечно, сонно думала она. Где-то залаял щенок. Заплакал ребенок. Ее ребенок — руки ощущали приятную тяжесть. Восхитительное чувство. Ей снился сон. Она оказалась на лугу, где лен и шпорник, лютики, полевые маки, красные смолевки, ромашки и множество — в это неурочное время — подснежников. Причуды мира снов, подумала она и услышала, как дорожные часики Сильви мелодично бьют полночь. Кто-то запел; голос нежный, как тростниковая свирель, выводил: «В саду растет кустарник, на вид совсем простой». Muskatnuss, сообразила она, вот как по-немецки будет мускатный орех. Годами не могла вспомнить — и на тебе пожалуйста.

Теперь она очутилась в саду. Чашечки деликатно позвякивали о блюдца, скрежетала и кашляла газонокосилка, ноздри щекотал перечно-сладкий аромат садовых гвоздик. Какой-то человек взял ее на руки и подбросил в воздух, а по лужайке рассыпались кусочки сахара. Она позволила себе тихо посмеяться, зная, что прилюдно смеются своим мыслям только безумцы.