Жизнь продленная

«Надо вот так же, не спеша, приглядеть и командира группы, — решил Густов. — А потом, вместе с ним, подобрать остальных».

«Возглавить группу должен опытный во всех отношениях офицер, — говорили ему в штабе. — И не слишком молодой — чтобы без всякой там романтики. Дело серьезное».

«Могу возглавить сам», — предложил тогда Густов полушутя-полусерьезно.

«Подумайте, подумайте», — сказали ему.

Он пошел бы и сам. Пока что он видел на Чукотке одни лишь снега — то неподвижно-холодные, то жарко алеющие на восходе солнца, то вихрем несущиеся куда-то, а то еще и ослепляющие. Под снегами — камни, подо льдами — вечно студеное море. А в тундре, говорят, растет даже смородина…

«Но при чем тут все это? — опять удивился и остановил себя Густов. — Ведь Зоя, Зоя едет ко мне! Сидит в Анадыре. Волнуется… Или у меня не только с глазами, но и с головой что-то случилось?..»

Он долго не мог успокоиться и уснуть.

А среди ночи проснулся от кошмарного видения: Зоя была с другим!

Он тут же начал убеждать себя: раз она летит ко мне — значит, любит меня! Отважиться на такую дорогу может не каждая даже любящая женщина. Здесь, в общем-то, и не существует регулярного сообщения. Даже почту бросают с воздуха. Еще ни одна женщина не прилетела сюда с Большой земли самолетом, да и мужчин таких пока что не много было…

Все это вызывало у Густова гордость за свою Зою. Только она могла на такое решиться!

Но ревность не такое чувство, которое считается со здравым смыслом. Она изощренно спорит с ним. И вот теперь тоже: если Зоя пустилась в эту необдуманную опасную дорогу, не дожидаясь морской навигации и конца учебного года, — значит, что-то ее гнало из дому. Значит, что-то у них там произошло.

«У них» — это у Зои и бывшего жениха ее, о котором она ничего не говорила в Иркутске — «не хотелось лишних объяснений», — но написала потом в письме. Письмо было большое и хорошее и, пока Густов читал его, не вызывало ни ревности, ни обиды. У каждого была до этой неожиданной и радостной свадьбы своя жизнь, свои привязанности и ошибки. Только одно чуть-чуть укололо его тогда: «Мы учились в одной школе, а теперь преподаем в одном техникуме…» Как видно, эта заноза так и осталась в сознании. Раз вместе работают — стало быть, постоянно встречаются, о чем-то разговаривают или демонстративно не замечают друг друга, что опять же говорит о неравнодушии…

С ревностью трудно спорить.

И вот уже слышится Густову старая, знакомая мелодия одиночества, вот уже мерещится ему, что вся жизнь состоит из повторений: сначала Элида, теперь вот Зоя… Неужели судьба ничего другого не может придумать? Неужели она выбирает вот так среди множества людей одного несчастливца и долбит его в темя и в сердце, пока не добьет окончательно?..

Он сел на койке, нащупал валенки и влез в них босыми ногами, набросил на плечи китель, в котором лежали принесенные Тихомоловым Зоины письма, и стал пробираться на кухню. Ему показалось, что он уже кое-что различает в темноте: печь, стол, топчан Башмакова… Он легко нашел рукой выключатель и зажег свет.

Вроде бы чуть-чуть посветлело. Он потер глаза. Но ничего не изменилось. Посветление было лишь обманным, ожидавшимся. На самом же деле он по-прежнему ничего не видел. Только возникла в глазах еще и болезненная напряженность, как будто они очень старались что-то разглядеть и не могли.

— Вам что-нибудь нужно, товарищ майор? — заворочался на своем топчане Башмаков.

— Спи, спи, — сказал ему Густов.

— А то если что, так я — пожалуйста, — продолжал Башмаков чуть заплетающимся со сна языком и уже делал какие-то движения, заявлявшие о его готовности помочь, услужить, поддержать.

Это растрогало Густова. Он остановил свою снова потянувшуюся к выключателю руку и вдруг — пожалуй, неожиданно даже для самого себя — попросил:

— Не прочтешь ли ты мне письмецо?

— Так это как захотите, товарищ майор, — начал Башмаков одеваться. Как-то мимоходом он расшевелил в печке огонек, еще гнездившийся под угольной коркой, подбросил угля, накинул на плечи Густова полушубок («Пока тут нагреется — замерзнете») и даже об оставленной комбатом повязке вспомнил — принес ее.

И вот они сидели рядом — комбат и ефрейтор, и ефрейтор вполголоса читал: