Жизнь продленная

— «Коленька, дорогой мой, здравствуй! Жизнь у меня получается не такой веселой и радостной, как хотелось бы. Я стала замечать, что люди, которые раньше уважали меня, теперь осуждают, даже ехидничают: «Где же твой муженек-то? Далеконько уехал — теперь его и не достать!» Мне это обидно, потому что я не привыкла к неуважению и не хочу привыкать. Поэтому, когда я получила от тебя вызов и проездные документы, решила не ждать лета, а полететь к тебе самолетом. До Анадыря от нас можно добраться — я все разузнала, а там попрошу вашего доброго гения Калугина, благо ты с ним лично познакомился. Скажу ему, что я жена майора Густова, — неужели откажет? Я только боюсь, что тебе трудно будет получить для нас какой-нибудь угол, а так я уже все решила и начинаю действовать, подаю заявление об уходе. Пусть меня еще раз кто-то осудит, но скоро я не буду этого слышать и видеть на лицах. Я просто хочу к тебе. Мне уже кажется, что мы страшно долго живем в разлуке, и я все жду, жду — прямо как солдатка во время войны…»

Густов слушал шепотное чтение Башмакова, то радуясь, то гордясь, то пугаясь отчаянной смелости своей малознакомой жены. Он мог бы уже остановить Башмакова — главное узнано, а дальше, пожалуй, пойдут слова, предназначенные только для одного человека, только для его глаз, — но Густову не терпелось услышать и эти слова. Он только посчитал необходимым пояснить Башмакову:

— Понимаешь, я свою жену все равно как из-под венца увел.

— Ну и правильно, товарищ майор! — одобрил и с удовольствием прервал чтение Башмаков. — Вам ведь тоже, как и нашему брату солдату, особенно долго женихаться некогда.

— Вот-вот! — подхватил Густов. — Встретились мы еще в Германии, потом три года не виделись.

— Ну так ясное дело…

Тут они сколько-то времени помолчали, не зная, как быть дальше: продолжать «громкую читку» или на том остановиться.

Густов все же не утерпел.

— Что там еще? — спросил он.

— Кажется, про любовь, товарищ майор, — неловким, смущенным голосом ответил Башмаков.

— А, давай про любовь тоже! — отважился Густов.

Но очень скоро пожалел. Зоя вспоминала дальше о незаметно пролетевших днях и ночах, писала, что ей хотелось бы крепко-крепко обнять его и не отпускать больше от себя, потому что нельзя уже откладывать и откладывать счастье совместной жизни на какие-то дальние сроки, если каждый день хочется быть вместе…

— Да, тут, я вижу, ничего дельного уже не предвидится, — как бы не желая слушать эти чисто женские излияния, проговорил Густов и протянул руку за письмом.

Башмаков быстренько зашуршал бумагой, вложил письмо обратно в конверт, а конверт — в руку комбата.

— Скоро, значит, семьей заживете? — приготовился Башмаков поговорить.

— Если все будет хорошо, — суеверно остановил его Густов.

Поднялся с табуретки и начал пробираться к своей койке, в постоянную прохладу. Там, у окна, всегда чувствовалась стужа; у нее был, кажется, даже свой особенный запах, родственный запаху больших снегов, что начинались за окном и простирались во все стороны на неведомые расстояния. Иногда казалось, что стылые здешние просторы невозможно освоить или покорить, что они рано или поздно выморозят здесь всякую живую жизнь. Однако и живая жизнь умело защищала себя и, даже оказавшись изолированной, оставшись в малой малости, каким-то образом сохранялась. В яранге или в крохотном домишке, в утепленной воинской палатке или просто в снежной ямке, в снежном гроте во время пурги, она все равно не поддавалась… по крайней мере долго не поддавалась вековечной полярной стуже. А уж там, где собиралось множество людей, множество маленьких жизней, стужа была почти что бессильна…

Словно бы в подтверждение того Густову представился весь военный городок с теплыми ночными огнями, с тарахтящим всю ночь (а ночь длинная!) движком электростанции, с дымящими круглосуточно печными трубами, отчего снег, если долго нет пурги, делается серым. Да и после пурги недолго остается белым. За чистым снегом все равно ездят под сопку, вверх от поселка, туда, где пологий подъем кончается и начинается крутизна. В эту «сумку» ветры наносят огромное количество снега, и там с начала зимы возник своеобразный снежный карьер с неисчерпаемыми запасами… Собственно, оттуда, с карьера, и мог увидеть Густов весь военный городок, когда ездил за снегом. И оттуда, особенно ночью, городок выглядел действительно серьезным человеческим поселением, мощным очагом жизни, поскольку много светилось огней.

Огонь и вода — первое, что необходимо человеку для обитания.

Огонь здесь, в общем-то, привозной.

Вода пока что — снежная, безвкусная, без солей и всяких других благодатных земных примесей. Небесная вода.

Ее добывают так.