Жизнь продленная

Глеб Тихомолов передохнул от непривычно длинного, с размаху написанного пассажа (обычно-то он писал кропотливо-медленно) и не без интереса прочитал излившееся на бумагу, заменяя по ходу отдельные слова, но все еще сохраняя в душе подъем и как бы оставаясь на той волне, о которой только что упоминал. Начал он это без какого-либо предварительного замысла, просто написалась как бы сама собой первая элегическая фраза, и дальше уже пошло ее развитие и разветвление, и стало возникать нечто обещающее — вроде бы намек на притчу. В ней, пожалуй, могли бы узнать себя люди военного поколения, ровесники и современники автора. Пусть бы так! Сказать свое, хоть немногое, о своем поколении — в этом Тихомолов видел свой долг и предназначение — и тогда, когда робко пробовал силы в стихах и прозе, и теперь, когда его перо вроде бы обретало некоторую уверенность — дай бог чтобы не с опозданием! Потому что жизнь его поколения явно подходила к концу, и неизвестно было, кому еще сколько пробыть на земле. Совсем недавно сын Иван привез из Сибири очередное печальное известие: умер Николай Васильевич Густов, сапер и гидротехник. Что-то случилось на стройке аварийно-неотложное, и он, конечно, полез в аврал, восстановил какую-то нарушенную коммуникацию, а сам схватил двухстороннее воспаление легких… Словом, нет больше Николая Густова, не получишь от него письмеца, не съездишь к нему на стройку.

Захотелось поделиться этим печальным известием с фронтовиком-ленинградцем Димой Полонским — на войне они были с Густовым неразлучными друзьями. В мастерской Полонского, где у него проходила теперь, по его словам, большая и лучшая часть жизни, никто к телефону не подошел. Позвонил домой. Ответила дочка Полонских, все еще незамужняя красавица, как и отец — художница, только с акварельно-камерным уклоном. Ответила грустно: «Дмитрий Александрович в больнице, мама с ним». Светлана рассказала и как все произошло. Все эти годы Полонский много, запойно работал, часто бывал раздражителен, и вот после какого-то бурного обсуждения в Союзе художников сорвался. Неунывающий, покладистый, легкий на слово жизнелюб, Дима Полонский тоже не устоял под напором этих самых стрессов. Положение у него тяжелое, с подозрением на инфаркт. В мастерской остались недописанные работы, о которых он все время говорит…

А Николай Густов оставил своим сыновьям недостроенную плотину…

После этих-то известий Тихомолов и написал свои две странички прощально-притчевой прозы, еще не зная, во что они выльются.

Продолжать ему помешали: позвонили из иностранной комиссии Союза писателей и сообщили, что он может собираться в дорогу: наконец-то определилось время его командировки в ГДР, которую он давно, хотя и не слишком настойчиво, просил. Теперь вот можно приезжать за командировкой и билетом на самолет, обменивать рубли на марки.

Поездка эта была необходима ему для работы над новой книгой, действие которой происходит и на территории Германии. Хотелось освежить старые, послепобедные впечатления, поточнее написать пейзажи, поколоритнее изобразить немецкий городок, послушать живую немецкую речь. Хотелось — и надо было. Но — год назад. Пока решали вопрос с командировкой и дважды переносили ее сроки, он закончил книгу и вряд ли захочет теперь сильно ее перерабатывать.

Он чуть было не сказал об этом по телефону: поздно, мол, товарищи дорогие!

Но все же не сказал.

И помешала тут, скорей всего, давнишняя «несправедливость» судьбы: пройдя худо-бедно всю войну, он так и не побывал в Берлине. В молодости он даже чувствовал из-за этого некоторую неполноценность своей биографии. То и дело приходилось слышать о других: «Дошел до Берлина». Это действительно звучало! А он вот не дошел, Победа застала его севернее Берлина. Так что хоть теперь надо съездить.

Начались преддорожные хлопоты и волнения — как одеться для неизвестной берлинской погоды, какими запастись сувенирами.

И вот уже самолет — почти заграница, потому что за таможенной чертой ты начинаешь жить по заграничному паспорту и слышишь все больше иноземную речь. Русские ведут себя при отлете смирно, разговаривают мало и негромко, а иностранцы вовсю суетятся, восклицают, чему-то радуются, шумно устраивают свои пакеты и сумки.

И вот уже улыбка стюардессы:

— Полет будет проходить на высоте десять тысяч метров, расстояние — тысяча шестьсот двадцать километров, будем в полете два часа… Спасибо за внимание.

То же самое повторяется на немецком языке, и гомон в самолете затихает: люди обожают всяческую информацию. Разговор возобновляется после этого уже в несколько иной тональности, без возбужденных ноток. Надо успокаиваться. Главные волнения, собственно, позади, начинается просто дорога, не долгая и не тряская, — приятная. Самолет вырывается из сумрака пасмурного осеннего московского утра в солнечное заоблачье, от яркого света иллюминаторов все внутри салона выглядит цветистее, веселее, может быть — праздничнее… Тихомолов отстегнул привязной ремень, немного отклонил спинку сиденья, расслабился.