Жизнь продленная

Она спрашивала это, глядя на Тихомолова, а он, что же, верховный предсказатель, полномочный представитель? Он только и мог, что еще раз вернуться в памятные сороковые годы. «…И оглядел человек свою жизнь, и услышал грохот железа, увидел пожирающее пламя пожаров…» — навязчивой мелодией прозвучал в его сознании еще один вариант начала оставленной дома рукописи. Затем представилась тогдашняя ночь над Европой и послышалось, как люди спрашивали друг друга в ночи: «Когда же конец всему этому?» И увидел он на карте той же Европы вспышки, вспышки, вспышки… Это сгорали человеческие судьбы. Люди сгорали в огне борьбы и освещали сумрак ночи светом надежды. Но в тысячи раз чаще сгорали тогда люди, которых Тихомолов знал и помнил особенно, — его товарищи по фронту.

— По-видимому, единственная надежда человечества — это сам человек, — ответил он на трудный вопрос фрау М.

Она кивнула.

— Да-да, — согласились и остальные немцы.

— И наше братство, — добавил Фридрих М.

— Ja, ja, — подтвердил Тихомолов.

За это выпили и стали подниматься из-за стола.

Расставались и прощались, как давние и в чем-то близкие знакомые. Завтра — они знали! — уже не встретятся, разве что случайно. В такой вот компании они, скорее всего, не встретятся больше никогда в жизни. Но сегодня все было так, как было. Тихомолов начал приглашать всех в Москву, хотя и не имел на это каких-либо полномочий. Он твердо знал одно: надо встречаться, надо разговаривать, надо спрашивать, если даже и не всегда получишь ожидаемый и скорый ответ.

— Я очень долго к вам собирался, но рад, что приехал, — сказал он на прощание.

— Приезжайте еще. В солнечный месяц…

На улице по-прежнему шел дождь.

Шофер прикомандированного к московскому гостю «Москвича» утром не вдруг отыскал на карте нужный Тихомолову Гроссдорф. Это немного разочаровало Тихомолова. Неужели он такой захолустный и никому не известный, этот памятный городок? В сорок пятом он был для многих и многих своеобразным центром Европы: здесь закончилась для них война и началась вторая, подаренная судьбой жизнь. Начиналось многое. Когда из Гроссдорфа уходил поезд с демобилизованными «старичками», добрая тысяча судеб делала здесь решительный и прекрасный поворот к новому, еще неведомому, но лучшему бытию…

А теперь что же? Теперь этого Гроссдорфа даже шоферы не знают…

Вторым разочарованием было то, что и сам Тихомолов, издали заприметив памятный острый конус гроссдорфской кирхи, при въезде в город совершенно не узнавал его главной улицы. Здесь выстроились новые трех- и четырехэтажные дома новой архитектуры, про которую, пожалуй, и не скажешь — немецкая она или какая еще. Краснокирпичная старая гимназия, бывшая тогда самым заметным после кирхи зданием, теперь затерялась между новыми строениями и старыми деревьями и не производила особого впечатления. Во дворе гимназии стоял прежде домик, похожий на сторожку, в нем размещалась редакция дивизионной газеты… Теперь его вовсе не было.

Оставив машину и шофера возле старого «Гастхауза», Тихомолов решил пройтись по главной улице городка. Майя — с ним, разумеется. Она все посматривала на него и словно бы ждала чего-то, и наконец спросила:

— Вы не очень довольны, Глеб Викентьевич?

— Всегда получаешь меньше, чем ожидаешь, — ответил он, — а при встрече с прошлым…

Он не договорил, поскольку и так все было ясно. И продолжал неспешно продвигаться по незнакомой почти что улице в сторону бывшей комендатуры, где он угощался у лейтенанта со странной фамилией — Бубна бледным и жидковатым пивом; оно производилось, несмотря ни на что, где-то в окру́ге и поставлялось коменданту с почтением. Рядом с комендатурой был, помнилось, богатый брошенный особнячок, захваченный штабом саперного батальона, в котором служили тогда славные ребята Коля Густов и Дима Полонский, а потом пришел служить и капитан Тихомолов, оставивший дивизионную газету. Напротив саперного штаба была хлебопекарня, и в ней жили французы-хлебопеки. Они за один день овладели русским матом, решив, что он входит составной частью во взаимные приветствия и здоровались так: «Капитан, так твою мать, здравствуй!» А на веселой физиономии — сиятельная улыбка от всей радушной французской души…

Постепенно стало кое-что оживать в памяти постаревшего Тихомолова, и он немного помолодел, вдруг увидев себя в гимнастерке, подпоясанной ремнем, в брюках галифе и хромовых сапогах. Таким вот и хаживал он с друзьями по этой улице, рассуждая о жизни и будущем, о литературе и эпохе, задумываясь порой и над чужой жизнью, скрытой от них стенами, стеклами, шторами, иноязычным мышлением. Они еще не могли тогда назвать каждого немца братом (как, впрочем, и мы сегодня), но именно в те дни люди заново начинали осознавать себя соседями по планете, приходили к простой, забытой в сражениях истине, что люди не могут быть вечными врагами между собой и сама вражда не может быть вечной.