Жизнь продленная

Внизу, в цоколе башни, он увидел вторую в ГДР очередь, правда небольшую, и времени она много не отняла. А скоростной лифт прямо-таки вознес их наверх, выше стоявших вчера над Берлином дождевых туч. Наверху получилась небольшая толкучка, но опытная Майя быстро сориентировалась, и вскоре они оба стояли у барьера вращающейся площадки и смотрели на панораму Западного Берлина с его редко поставленными небоскребами, рыжевато-зеленым осенним парком, с заметным, отреставрированным (чтобы закрасить победные автографы советских солдат) рейхстагом. Многое терялось в дымке отдаленности, так что больше ничего характерного, присущего именно Западному Берлину, не попадалось на глаза. А вот дальше начиналось уже знакомое и словно бы родственное — широченная Александерплац, торговый центр у подножия башни, Остров музеев, где еще вчера в Пергамском музее Тихомолов осторожно, как бы ощупывая подошвами мрамор, поднимался по ступеням Пергамского алтаря, прикасаясь к великому прошлому планеты…

Его отвлекли стоявшие поблизости молодой англичанин и молодая же немочка-гид, разъяснявшая гостю какие-то подробности наблюдаемой панорамы. Англичанин шутил и вежливо улыбался своим шуткам, немочка профессионально улыбалась — и продолжала свое.

Плохо ли, что им здесь весело?

И хорошо ли, что ему самому грустно?

Приглядевшись к другим лицам, Тихомолов увидел, что он здесь, пожалуй, самый старый из всех. Старец. Патриарх. Представитель уходящего поколения. Чуть ли не тот самый Человек, что начал прорисовываться в оставленном на московском столе наброске. Тот, что созвал свою родню и своих друзей, чтобы сказать им на прощание самое важное слово. И ответить самому себе на последний прижизненный вопрос…

Физическая высота, на которой оказался теперь Тихомолов, подняла, укрупнила и образ Человека из недописанной притчи. Он рисовался теперь великим тружеником и мудрецом, полулегендарным, полубиблейским, снискавшим своими трудами и подвигами благодарность многих народов — не только своего, но и соседних. К его ложу собралась не только его большая родня, но и посланцы других стран. И он уже обводил взглядом не столько прожитую свою жизнь, сколько наследников, остающихся продолжать ее. Он все время жил и работал для будущего, оно же теперь переходило в руки новых поколений борцов и тружеников.

Сперва надо было попрощаться с ними, и он проговорил:

— Простите нас за Несделанное. За то, что не успели создать жизнь более достойную и справедливую, чем она есть. За то, что сами не стали лучше, чем есть, — будьте же теперь лучше нас!

Наконец, он произнес последние, самые простые, но может быть, и самые главные из всех прощальных слова:

— Живите… все… в мире!

Стоявшие поблизости стали передавать, переводить его слова на другие языки — для тех, кто стояли поодаль. И не было такого народа, у которого не оказалось бы равнозначных слов, и не было человека, который бы не понял важности сказанного. Не нашлось и такого, кто осудил бы уходящего воина и труженика за незавершенные дела его, как нельзя упрекнуть хоть в чем-то солдата, не дошедшего двух шагов до Победы…

«Но бывает ли услышано, бывает ли всерьез воспринято чье-либо завещание? — спрашивал себя Тихомолов ночью в гостинице. — Сколько великих говорили, взывали, обращаясь к человечеству! «Объединитесь, миллионы!» — возвышал свой звучный голос бессмертный немец Людвиг ван Бетховен. Как истинный гений он прозревал жизнь народов далеко вперед и увидел главную их беду — разъединенность. Были еще Ромен Роллан, Горький, Хемингуэй. Хорошо ли слушаем мы даже друг друга?» Вдруг накатило далекое воспоминание об одной фронтовой ночи. Под Синявинскими высотами неудачей закончилась еще одна наша атака. Наступавшие роты отползли на исходные позиции… то есть уже не роты, а взводы и отделения. Многие остались навеки в торфяниках, у подножия высот, крайне нам необходимых, чтобы отогнать немцев подальше от только что проложенной после прорыва блокады железной дороги на Ленинград и от построенного тут же, в полосе прорыва и в зоне обстрела, железнодорожного моста. Немцы все еще надеялись восстановить блокаду и все же уморить ленинградцев. И для этого высоты им были тоже необходимы. Даже и только для того, чтобы удержаться здесь, — необходимы. Вот и держались за них одни и насмерть бились другие.

Убитые остались в нейтральной полосе, раненых многих выволокли. Но не всех выволокли. И когда стемнело, с болота стали доноситься слабые стоны и просьбы о помощи. Немцы освещали нейтралку с высот ракетами и вели изуверский огонь на добивание раненых. Где-то, кажется совсем близко от траншеи, дрожал прерывистый молодой голос: «Бра-атцы… спасите!.. Не оставляйте… Помо-гите… Девушки!..»