Жизнь продленная

— Трое нас осталось, — рассказывал Медведкин Полонскому, пока тот пытался изобразить его. — А какая семья была, ты бы посмотрел! Все как на подбор, все похожи друг на друга — прямо из сказки… Ты знаешь, я боюсь, что после войны у нас таких семей уже не будет. Почему? Да потому, что не захотят люди. Напуганы. Ведь чем больше семья, тем больше потерь… Ты знаешь, человек все предчувствует и ко всему готовится заранее, из всего извлекает опыт. Вот увидишь: после войны рожать будут осторожнее…

По вечерам, плотно обертываясь одеялом — в сырые ночи у него болели суставы и раны, — Медведкин говорил:

— Теперь — на побывку к своим…

Оказывается, он до сих пор виделся во сне с кем-нибудь из своих погибших.

Однажды утром после очередной «побывки» он серьезно сказал:

— Ждут и меня к себе.

— Брось, майор, хандрить! — попытался Полонский взбодрить его. — Вернешься домой, встретишь хорошую женщину…

— Все может быть, — согласился Медведкин. — Но и от того, что было, тоже никуда не денешься.

Полонский перестал рисовать его. Спасовал. Что-то никак не давалось ему в мягком и добром лице Медведкина, никак не улавливалось. Получался только похожий человек, но не портрет…

Куда легче давался ему другой сосед — капитан Нехаев, принадлежавший, скорее всего, к породе хорьковых, ибо наивысшим удовольствием для этого человека было кому-нибудь напакостить. Чаще всего под видом шутки. Например, прокричать над ухом спящего человека: «В ружье-о-о!» И радоваться потом, как тот вскакивает и озирается. Или спрятать чьи-нибудь сапоги и первым начать возмущаться: до чего подлый народ эти воришки!.. Нехаев очень любил петь, но и это оборачивалось настоящей подлостью, потому что у него абсолютно отсутствовал слух и любые песни, в том числе дорогие фронтовикам, он исполнял на один и тот же занудливый мотив, чем-то напоминающий «Шумел камыш», но тоже искаженный и неприятный.

Нехаев получался на рисунках не только внешне похожим, но и по характеру настоящим Нехаевым, туповатым и хитрым, простецким и злобным. Полонский радовался своей удаче, думая, что когда-то, в дальнейшем, ему такое лицо может пригодиться, но в один прекрасный день все листы с изображением Нехаева исчезли; остался один набросок в карманном альбомчике, о котором Нехаев, вероятно, не знал… Из этого случая и некоторых других, последующих, Полонский со временем сделает вывод, что слишком похоже изображать реальных людей, а равно и реальную конкретную жизнь всегда рискованно.

Временами рука Полонского словно бы сама собой начинала рисовать женское лицо, вроде бы всегда одно и то же. Это напоминала о себе слегка подзабытая, чуть отдалившаяся от него Валя Романенко… в скором времени — Полонская. Вот и сегодня… Дима сидел возле самого окошка палатки и вспоминал, как впервые увидел Валю — тоже в палатке и перед таким же оконцем, перечеркнутым брезентовыми переплетиками. Он вспоминал, а рука его уже чертила на бумаге контуры небезразличного ему лица, накладывала мягкие штрихи — как будто ласкала возникающее изображение. И постепенно проступало из неясности и отдаления красивое женское лицо… Только, пожалуй, не совсем Валино.

Полонский перевернул листок альбома и начал все заново. Теперь он рисовал быстрее, нетерпеливее, слегка подгоняя себя и надеясь на большую догадливость и послушность вот такой, «быстрой» руки. И, кажется, все пошло хорошо. Все стало получаться. Даже совсем неплохо стало получаться. Только теперь Валя не сидела на койке раненого, а просто смотрела на Полонского своими серьезными глазами: «Ты правду говоришь, что мы скоро встретимся?»

Это прощание.

Валя уже не хочет уезжать, отчаянно борется со слезами, а когда человек чему-то в самом себе сопротивляется, что-то преодолевает, это проступает на лице как страдание.

«Я надеюсь», — говорил ей Дима.

«Начнем мирную жизнь…» — Вале очень хотелось помечтать и что-нибудь услышать насчет этого от самого Димы.

«Конечно», — отвечал он.

«Если ты и теперь не хочешь ребенка, так я могу, конечно…»

«Мы все решили, Валек, — остановил ее Дима. — На первое время, пока я буду бедным студентом, мы сохраним свои солдатские ремешки, чтобы не распускать животы. Ладно?»

«Ну, смотри, Дима, чтоб потом не ругать меня».

«А вообще доверься моей мамаше. Она хотя и происходит из «бывших», но деловая и практичная, как старорежимный еврей».

«Я постараюсь ей понравиться».

«Только не надо стараться! Будь сама собой — и лучшего ты ничего не придумаешь. Моя маман не выносит неестественности, сразу видит, когда человек старается произвести приятное впечатление, — и тогда конец! Этот человек для нее как бы не существует… Так что будь с нею, как со мной».

«Как с тобой, я ни с кем не могу».

И в самый последний момент:

«Дима, ты не продашь меня?»

«Кому?» — засмеялся он, желая обратить все в шутку.

«Ну, мало ли…»

«Никому и никогда!»