Жизнь продленная

Петропавловская бухта — чудесна. Укрытая со всех сторон сопками, имеющая узкие ворота в одну сотую всей окружности, она спокойна, как озеро. По берегам, у подножия сопок, расположился Петропавловск со своими белыми крышами, серыми, желтыми и беленькими домиками. Над домами, по склонам сопок — огороды.

На берег нас не пускают и не собираются пускать. Впрочем, нам и сходить незачем. Были бы деньги — другое дело.

18 октября

В е л и к и й  о к е а н

Вопреки морской традиции, вышли в море в понедельник. Тошнотворная зыбь. В небе вокруг луны — морозный (или штормовой) ободок. Уже сразу за Тремя Братьями (три скалы на выходе из Петропавловской бухты) многие женщины слегли.

Петропавловск — вполне приличное жилое место. Есть даже театр и очень оригинальный парк культуры и отдыха — на склоне горы. Все три дня, пока мы стояли, была прекрасная погода.

19 октября

Уже разыгрался настоящий шторм с дождем. Хлещет через борт волна. Барометр продолжает падать, и, как видно, на этот раз нам придется пережить крупный шторм (ожидается к вечеру).

На палубе очень неприютно. Сечет дождь. Воют напряженные до предела ванты и сама мачта. Пароход переваливается с волны на волну, а навстречу бегут все новые и новые волны — даже не бегут, а дыбятся одна за другой. Безумствует ветер, шипит пена на гребнях волн, и все кругом — серое, зловеще серое. Серые с барашками волны, серый горизонт. Серо в душе. Неспокойное небо все равно как в дыму; этот дым клубится и движется.

Женщины лежат пластом и время от времени стонут и мучаются от морской болезни. Мужчины многие держатся, хотя большинство тоже лежит на нарах. Стало свободнее в проходах. Неугомонные преферансисты ищут места, где бы сыграть.

Ветер все плотнее, волна растет, качка — теперь уже и бортовая — усиливается. Быть шторму крепкому… А в соседнем углу, за конструкциями нар, вдруг заработал патефон:

Надо мной облака,
Словно крылья лебединые…

Человек — это что-то удивительное!

14 часов

Шторм все усиливается, а барометр продолжает падать.

16 час. 20 мин.

Волны перекатываются через палубу и захлестывают люк, выплескиваются на наш внутренний трап, ведущий из твиндека на палубу. А здесь у нас катается по полу разная посуда — бутылки, банки. Женщины стонут. Моя бедная великомученица страдает страшно. Угрожающе скрипят нары, однажды уже пытавшиеся рухнуть, плачут дети, распространяется сильная вонь. Мигает, а то и вовсе гаснет свет. Машины работают, кажется, только на то, чтобы держать корабль по курсу и чтобы его не сносило назад. В воздухе ощущение какой-то неминуемой и, может быть, совсем близкой трагедии.

А на палубе собрались какие-то жеребцы и весело ржут, когда у кого-нибудь унесет в море фуражку или кто-то упадет, сбитый волной. По палубе катаются сорванные бочки. Не попадись! Волны выше парохода, сила ветра не имеет определения. Страшно. Величественно страшно.

19 часов

К вечеру убрались даже те жеребцы. Волны уже запросто гуляли по палубе, но выпадали и промежутки между ними, когда можно было постоять у борта и подышать свежим воздухом… Если бы воздух можно было переносить с собой — я отнес бы его моей великомученице. Она теперь уже ничего не просит и ничего не ест.

Из нашего твиндека вслед за мной выбрался на палубу уже знакомый мне человек в темном и толстом, домашней вязки, свитере. Качается, хватается за что попало, но глаза веселые, ровно как пьяные.

— Смотри, капитан! — орет мне. — Запоминай! Десятая симфония Чайковского!

Но вот наш «Чайковский» ложится на новую волну, гребень с шипением рушится на палубу. Вой, грохот. Палуба падает в обратную сторону, а человек бежит к двери в твиндек, уже совершенно мокрый.

— Запоминай, капитан! Вот оно, море!

Вместе с ним мы кубарем катимся, подталкивая друг друга, по лестнице вниз, в наш вонючий твиндек, оба мокрые и холодные, потом смотрим друг на друга… и улыбаемся.

Что тут можно еще придумать?

Лестница свободна, в такие часы по ней почти никто не ходит, и мы плотно садимся на нижней ступеньке, чтобы стекла с нас вода.

— Вы впервой? — спрашивает человек в свитере.

— А вы? — спрашиваю я.

— Во второй раз еду. Нынче решил: все, конец, пора на Большую землю возвращаться! Прожил дома лето…

— И обратно?

— Обратно.

— Сколько же вы  т а м  прожили?

— Восемь лет.

— И в войну тоже? — не удержался я.

— Тоже. Не отпускали на фронт, — тут же оправдался человек. — Пушнина!

— То есть золото?

— Именно!

— Извините, а что вас теперь туда тянет?

— Так ведь… черт его знает — что! Привык, наверно. А может, еще и от трудностей отвык… У нас, на Орловщине, трудно живут.

«От трудностей — на Чукотку?» — чуть было не спросил я его. Но почему-то постеснялся. Вдруг угадал бы…

12