Жизнь продленная

После тяжелой штормовой ночи Тихомолов вышел на палубу — и оказался словно бы в горах. Огромные, металлически-тусклые живые горы ходили, дыбились на всем видимом пространстве, шумно и старательно куда-то перекатываясь. Они шли гряда за грядой, то упруго выталкивая пароход на самый верх пенистого гребня, то низвергая его в глубокую страшноватую ложбину, и падение длилось, кажется, дольше, опаснее, чем подъем… Завершалось падение, и начиналось новое вознесение наверх, на высшую точку, когда в душе человека наступает мимолетное ощущение грандиозного восторга и необъяснимого торжества. Но только мимолетное, к сожалению. Потому что с верхней точки нет другого пути, кроме как снова вниз, в водяное междугорье.

Словно толкаемый кем-то в спину, Глеб перебежал по наклонившейся палубе к борту и сильно вцепился руками в холодное мокрое железо. Смотрел на горы-волны и прыгающую вверх-вниз коричневую полоску морщинистого камчатского берега. Ни о чем определенном не думалось. Просто созерцал эту ужасающую красоту, почти радуясь своей причастности ко всему видимому и происходящему и даже испытывая какое-то удивительное и странное ощущение своей слитности с этой чуждой и злобной стихией. Все здесь было подвижно, беспокойно — и в океане, и в душе, все здесь трудно объяснялось словами, вливаясь, как музыка, напрямую в душу, — и все было огромно. Само беспокойство и тревоги человеческие приобретали здесь какую-то масштабность и величие, когда человек просто не способен мельтешить или дрожать от страха. Диковатый восторг, отважная готовность рождаются в нем от всей этой грандиозности. Тут уж если и погибать, то не в молении, не в боязливой дрожи, а в том последнем надчеловеческом возвышении, которое хорошо знакомо всем ходившим в атаку, в том подчинении высшему благородству, когда человек не раздумывая уступает другому свое место в спасательной шлюпке. Не женщине или ребенку, что определено древними законами истинного мужества, а просто другому человеку, оставшемуся без места…

Глеб обрадовался, когда увидел на пустой мокрой палубе еще одного человека — вчерашнего своего знакомого, на котором поверх темного свитера была сегодня еще и фуфайка. Он пробирался с носа парохода, его опасно кидало из стороны в сторону, однако бывалый полярник всякий раз успевал вовремя ухватиться за леера фальшборта или оттолкнуться от железа надстроек, чтобы не удариться головой. Глеб еще издали начал улыбаться ему, но человек в свитере или не видел этого, или ему было не до улыбки.

— Кажется, наступает финал! — крикнул он издали.

— Не понял! — криком же отозвался Глеб.

— Финал Десятой симфонии!

— Что-то случилось?

— А ты прислушайся… — Человек кивнул на корму.

Глеб слышал все, что здесь гудело и стонало, с той самой минуты, как вылез из твиндека. Басовито и ровно, на одной и той же ноте, выл штормовой ветер. Гудело, пожалуй, все железо корабля, отзываясь на громоподобные удары волн. Тянул свою нудную песню расчехлившийся ствол самоходной пушки. Все тут гудело и выло. И все-таки какого-то привычного, всегдашнего шума действительно недоставало. Не было слышно рабочего гула машин и сверлящей работы винтов за кормой, не чувствовалось ритмичного, «рабочего» дрожания палубы…

— Стоим? — спросил Глеб и довольно рискованно свесился через борт, чтобы увидеть белый пенящийся шнурок, что обычно бежал вдоль борта и по которому определяли даже скорость движения.

Шнурка не было. Пароход стоял.

— Понимаешь, что это такое? — проговорил человек в свитере уже нормальным голосом. — Нас несет на берег, а судно без машины неуправляемо.

— Может, они почему-то выключили?

— Я был у капитана. Он крутил-вертел, а потом все-таки признался: авария в машине. И очень серьезная. Он подал SOS…

Человек смотрел на камчатский берег, сильно изрезанный, напоминающий заржавленное рифленое железо. Туда же стал смотреть и Глеб. И ему вдруг стало казаться, что расстояние между скалистым берегом и пароходом заметно, прямо на глазах уменьшается и зубчатая ржавая гряда увеличивается в размерах.

— Шторм достиг десяти баллов, — продолжал свои драматические сообщения человек в свитере.

Глеб кивнул головой, с острой жалостью подумав о Лене и сознавая свою вину перед нею, потому что из-за него отправилась она в эту дорогу и мучается теперь в грязном твиндеке. А если случится то, что предсказывает этот человек…

— Только ты смотри — никому! — предупредил человек. — А то начнется паника и черт знает что.

— Ясно, ясно.

— Держись, капитан! — поднял человек руку с растопыренными пальцами и побежал к лестнице в трюм. Оттуда он обернулся, в глазах его промелькнуло что-то вчерашнее, шальное, что-то рожденное той Десятой симфонией, которую услышал он тогда в натужном пении стальных, в палец толщиной, струн, протянутых над палубой от мачты к мачте…

Человек скрылся в твиндеке как раз в тот момент, когда через палубу перекатилась волна, сильно прижавшая Глеба к бортовому железу, а затем чуть было не перекинувшая его через борт в море.

Шутки были плохи.