Жизнь Пушкина

В конце 1829 г. увидел свет пахнущий плагиатом опус Булгарина «Димитрий Самозванец». Критик И. В. Киреевский писал о булгаринском творчестве: «Пустота, безвкусие, бездушность, нравственные сентенции, выбранные из детских прописей, неверность описаний, приторность шуток». Убийственную характеристику дал Жуковский: «у него есть что-то похожее на слог, и однако нет слога; есть что-то похожее на талант, хотя нет таланта; есть что-то похожее на сведения, но сведений нет; одним словом, это какой-то восковой человек, на которого разные обстоятельства жизни наложили несколько разных печатей, разных гербов, и он носится с ними, не имея ничего своего». Дельвиг в «Литературной газете» (№ 14 от 7 марта) отозвался на выход романа корректной отрицательной рецензией. Булгарин, убежденный, что рецензия принадлежит Пушкину, не сдержал грязной брани. 11 марта 1830 г. «Северная пчела» напечатала так называемый «анекдот о Гофмане». Под именем некоего Гофмана, смиренного и бескорыстного писателя, Булгарин вывел, естественно, самого себя, а под кличкою Француза — Пушкина. И вот что пишет он об этом «Французе»: «служащий усерднее Бахусу и Плутусу, нежели музам… в своих сочинениях не обнаружил ни одного живого чувства, ни одной полезной истины, у которого сердце немое и холодное существо, как устрица, а голова — род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; <…> бросает рифмами во все священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтобы позволили ему нарядиться в шитый кафтан; марает белые листы на продажу, чтобы спустить деньги на крапленых листах». «Во все священное» — прямой намек на «Гавриилиаду», так же как и «вольнодумство» — на политическую лирику Пушкина. Известно было, что Пушкин нередкий гость за ломберным столом, так что «крапленые листы» — оскорбление личного достоинства; что касается «шитого кафтана», то это инсинуация совсем беспочвенная, но Булгарин уже ни с чем не считался. Современники сразу поняли, о ком и о чем речь. Один из них писал: «Недавно Булгарин… смешал Пушкина с грязью: величал его и бессмысленным, и злодеем, развращающим народ, и даже подлецом, шмыгающим в передних… Разумеется, что все это он говорил иносказательно, но так, что всякий мужик поймет, о ком дело идет». Подобных оскорблений Пушкин не спускал никому. Булгарина на дуэль не вызовешь — слишком ничтожен, да и струсит (Дельвиг однажды попытался, но недооценил верткости мокрицы Булгарина). Оставалось уничтожить мерзавца печатно, пригвоздив к позорному столбу, что Пушкин и осуществил — в статье о «Записках Видока», т. е. известного во Франции шпиона-провокатора (№ 23). Кличка «Видок Фиглярин», как был он назван в одной из пушкинских эпиграмм, закрепилась за Булгариным вплоть до наших дней.

Однако статья о Видоке еще не успела увидеть свет, когда Булгарин нанес «упреждающий удар», поместив 22 марта и 1 апреля в «Северной пчеле» рецензию-пасквиль на 7-ю главу «Онегина» (№ 83, IV). Помимо приведенных в подборке отрывков, в рецензии был, например, еще такой пассаж: «Подъезжают к Москве. Тут автор забывает о Тане и вспоминает о незабвенном 1812 годе. Внимание читателя напрягается; он готов простить поэту все прежнее пустословие за несколько высоких порывов; слушает первый приступ, когда поэт вспоминает, что Москва не пошла на поклон к Наполеону; радуется, намеревается благодарить поэта, но вдруг исчезает очарование. Одна строфа мелькнула и опять то же! Читатель ожидает восторга при воззрении на Кремль, на древние главы храмов божиих, думает, что ему укажут славные памятники сего Славянского Рима — не тут-то было. Вот в каком виде представляется Москва воображению нашего поэта:

Прощай, свидетель падшей

(?) славы??????»