Жизнь Пушкина

До автора книжка добралась лишь к утру 2 января. Ни одно его произведение не значило лично для Пушкина так много, как «Борис Годунов», ни одной своей книги не ждал он с таким нетерпением и с таким суеверным страхом. «С отвращением решаюсь я выдать в свет свою трагедию, — без всякой рисовки признавался автор в черновике предисловия, — и хотя я вообще всегда был довольно равнодушен к успеху иль неудаче своих сочинений, но признаюсь, неудача „Бориса Годунова“ будет мне чувствительна, а я в ней почти уверен». Как первым отметил Анненков, «Борис Годунов» для Пушкина составлял «как бы часть его самого». Первые известия об успехе трагедии в Петербурге (в один день разошлось чуть ли не 400 экземпляров) были для автора нежданной радостью. Журнал «Петербургский вестник» (1831, № 2) благожелательно писал: «Предоставим литературным хавроньям открывать в этом творении недостатки. Скажем, что поэзия „Бориса Годунова“ должна проникать наслаждением душу благородную, чуждую щепетильных расчетов зависти». Даже предвиденные благоглупости московских толков о трагедии на этом фоне не слишком раздражали (№ 3), вызывая лишь улыбку. Относительно легко претерпел Пушкин и бесчинство цензорских ножниц над живым телом трагедии: выброшена была сцена «Девичье поле», исключены реплики в сцене в корчме и т. д.

Но вскоре выяснилось, что предчувствия не обманули поэта — все «встало на свои места», вернее — перевернулось с ног на голову. Даже некоторые друзья его не приняли «Бориса…». Николай Языков писал 11 февраля: «Годунов раскупается слабо. Пушкин точно издал его слишком и слишком поздно. Добро бы хоть в эти пять лет поправлял его, а то все прежнее и все не то, чего ожидать следовало». Не понимала трагедию и читающая молодежь: будущий философ, а тогда студент В. С. Печерин спрашивал приятельницу: «Как вам нравится „Борис Годунов“? Мне он совсем не нравится: это отрывки из русской истории, а вовсе не поэтическое произведение, достойное этого имени». Литератор, переводчик Н. А. Мельгунов писал 8 февраля: «Не обвиняй меня в вандализме за смелость, с какою я говорю о Пушкине, и не забудь, что речь идет не о безусловном его достоинстве, а об относительном. Вчера еще спросили при мне у Ширяева (московский книгопродавец. — В. К.), что, каково расходится „Борис Годунов“ Пушкина. — Ну, что о Пушкине! — пробормотал он сквозь нос и отворотился с медвежьей неповоротливостью. Худо, коли книгопродавцы начинают отворачиваться при имени Пушкина». Трагик В. А. Каратыгин высказался с комической определенностью: «Галиматья в шекспировском роде».

В марте в газете «Листок» была помещена такая сценка-информация: «В одну книжную лавку вошел молодой человек купить „Бориса Годунова“. В то время, как он рассчитывался с книгопродавцем, к нему подошел какой-то старик, вероятно, ему знакомый, и протяжно начал с ним следующий разговор.

Старик. — Что за книжку вы купили?

Молод. чел. — Пушкина „Бориса Годунова“.

Старик. — Напрасно! (обращаясь к книгопродавцу). Ну что это за сочинение. Инде прозою, инде стихами, инде по-французски, инде по-латине, да еще без рифм.

Молодой человек покраснел и, не сказав ничего в ответ, вышел. Быв свидетелем этого разговора, я почел не излишним довести об этом до сведения публики. Какова черта современного невежества!» Не совсем ясно, что усвоили из такой «рекламы» подписчики: быть может, прислушались к мнению Старика.

Современным авторам даже и не снится то, что приходилось претерпевать Пушкину. Едва появился «Борис…» в Москве, едва успел поэт порадоваться петербургским известиям, как расползлись такие стишки:

И Пушкин стал нам скучен,
И Пушкин надоел:
И стих его не звучен,
И гений охладел.
«Бориса Годунова»
Он выпустил в народ:
Убогая обнова —
Увы! на Новый год!

Как тут не согласиться с Гоголем, как не вопросить вместе с ним горестно: «Определил ли кто, понял ли кто „Бориса Годунова“, это высокое, глубокое произведение?» Ответить, что не понял никто, было бы несправедливо, но как мало было их — понявших, как безнадежно тонули их голоса в общем хоре хулы.

* * *

Безмятежная радость в судьбе Пушкина почему-то всегда оставалась либо несбыточной, либо уж совсем кратковременной, 18 января поутру хватило у него духу написать церемонное благодарственное письмо о «Борисе…», которого хоть и промытарили без малого пять лет, но все же выпустили на свет (№ 6). Вечером Пушкин уже не в состоянии был бы это сделать — он получил известие о внезапной смерти любимого Дельвига. «Без него мы точно осиротели», — писал он Плетневу 21-го^[86]. Даже матримониальные заботы показались на какое-то время мелочными перед лицом такой беды.