Жизнь-река

— Пусть он ещё расскажет!

— Да, Гена, давай, что–нибудь про Новый год… Ну! — немного замявшись, согласилась работница профкома.

— Пусть другие расскажут, — крикнули из толпы.

— Не всё ему одному!

«Дед—Мороз» растерянно посмотрела на моего отца, но тот подтолкнул меня:

— Давай, ещё про ёлку!

И я выдал:

Ёлки–палки, лес густой!
Едет Ванька холостой.
Куда Манька денется,
Когда Ванька женится?

«Дед—Мороз» одиноко похлопала в ладоши, сняла с ёлки малюсенький розовый чайничек из тонюсенького стекла и подала мне. Толпа недовольно загудела, зашумела, закачалась, приближаясь к ёлке. Вот обступили её, и ветки закачались, игрушки жалобно затинькали. Несколько человек сначала воровато, неуверенно сняли несколько стеклянных побрякушек, потом к ёлке потянулись другие, смелее и нахальнее. Другие, понимая, что им не достанется, поднажали, ухватились за ветки. И вот уже десятки рук замелькали, срывая с бедной сосны её скромный наряд: стеклянные гирлянды, бусы, игрушки, бумажные картинки, нити серпантина, блестящую мишуру. Чтобы достать верхние украшения, сосну повалили, и в одну минуту с ней было кончено. Её ободрали хуже, чем липку. Голая, с пучками ваты, новогодняя ёлка валялась на полу.

Угрюмая толпа молчаливо постояла, уныло глядя на творение рук своих, и двинулась к выходу. Что чувствовали в то зимнее утро папы, мамы и дети, пришедшие на праздник? Угрызения совести, стыд, жалость к самим себе, горечь обиды на нищенскую, убогую жизнь? Ничто не оправдывает их.

А из репродуктора, голосами детского хора гремело призывно и задорно:

Мы поднимаем алое знамя.
Дети рабочих, смело за нами!

Профсоюзная деятельница, уже без ватной бороды, схватилась за голову, с визгом убежала. Последние гости, толкаясь в дверях, молча расходились. Я нёс в кармане игрушки, не украденные мной. Тем не менее, чувство стыда и вины за происшедшее жгло меня изнутри: «Из–за меня всё случилось!»

Неприятное зрелище того новогоднего утренника хранится в памяти как серый эпизод документального фильма.

5 марта того же 1953 года наша жизнь, как впрочем, и всей страны, круто изменилась. Не материально, конечно.

Умер Сталин…

Прибежала соседка тётя Груня. Рыдает, руки заламывает.

— Ай–яй–яй! Ой–ёй–ёй! Как жить теперь будем?

Отец выматерился, плюнул:

— Да как жили хреново, так и будем жить!

Груня ушла с плачем, а отец ещё долго чертыхался, дымя махорочным дымом:

— Вот дура–баба! Слезы крокодиловы распустила, как будто и впрямь Сталина ей жалко. Тьфу! Черти бы её съели и не подавились, эту Груню! Сама в халупе живёт, слаще редьки не ест ничего, а поди же ты! Сталина ей жалко! Плакала бы о мужике своем, убитом на фронте, дура сталинская! В нищете прозябает, а скулит: «Как жить будем?» Хуже не будет. Хуже и так уже больше некуда! Крышу починить не может, дождём хибару насквозь мочит, а она вопит: «Сталина жалко!» Дура набитая!

Хаживал до Груни грузчик с угольного склада. Высокий угрюмый мужик, чёрный как негр от угольной пыли, с подборной лопатой на плече. Целое лето ходил до Груни, стучал молотком у неё, колотил крышу над Груниной хатёнкой. Сильный ветер налетел. Не устояла крыша. Набок съехала. Угольщик на работе был, а как воротился, увидел стоящую торчком возле избы крышу, быком заревел:

— Что-о крышу-у не держала-а?

И широченной лопатой Груню по круглой заднице — шмяк!

С тех пор у моего отца долго в ходу поговорка была: как что не ладится, так он кричит на мать:

— Что крышу не держала, туды-т т-твою растудыт…

Лет эдак через пять, когда отец уже работал лесником в Боровлянском лесном урочище, он и мать приехали в Тогучин помогать моей тётке Поле строить новый дом. Тёплой летней ночью, мать, обеспокоенная отсутствием отца, вышла во двор и услышала в срубе приглушенный шёпот. Женское чутьё не обмануло. Гриня–колосочек — так мать называла отца — целовался, миловался со своей бывшей соседкой Груней. Ох, и досталось тогда застигнутым врасплох любовникам!

Лесником отец устроился на работу в январе всё того же пятьдесят третьего.

Лошадь ему дали, буланую монголку по кличке Волга. Ружьё одноствольное шестнадцатого калибра, синий китель с эмблемами–листьями дуба на петлицах, чёрную фуражку с зелёным околышем.

Поздним зимним вечером Волга втащила во двор тогучинской саманной литухи сани, груженые мёрзлыми зайцами, куропатками, тетеревами и рябчиками.

Пока отец занимался дичью, унося её в кладовую, я подошёл к рапряжённой лошади, аппетитно хрумающей пахучее сено. Наклонился над санями с намерением подложить ей сенцо получше, но и опомниться не успел, как полетел вверх тормашками и воткнулся головой в сугроб. Строптивая кобылка поймала меня зубами за ворот пальтишка и одним рывком перекинула через сани.

Позже я приручил её овсом и хлебом, посыпанным солью.