Жизнь-река

Позже, это когда мы перебрались на жительство в село Боровлянка, в двадцати пяти километрах от Тогучина. В этой деревне, на родине отца, в её благоуханных лесах, на цветистых полянах и травяных лугах прошли годы моего босоного, голопузого и безрадостного детства.

То было время пресловутой хрущёвской «оттепели», бессовестных правительственных обещаний, пустых надежд и ожиданий лучшей жизни. А она, обещанная пропагандой хрущёвской «оттепели» лучшая жизнь, светилась алой зарёю где–то на горизонте. Казалось, осталось совсем немного, ещё чуть–чуть дойти, и наступит изобилие. Так вещала пропаганда. Но с каждым прожитым годом, как с каждым шагом на пути к заре, горизонт отодвигался. Мы снова упорно шли к нему, но заря оставалась бледным рассветом, день лучшей жизни не наступал. Невозможно прийти к горизонту, как невозможно прийти к тому, чего нет.

Как мы всем народом «оттаивали» в хрущевской «оттепели», я ещё расскажу.

А сейчас надо браться за вёсла и подгребать к желтеющей песком косе. Пора готовиться к ночлегу на берегу Симана. И это, скажу вам, покруче будет привала на захезанном берегу грязно–мутной французской Сены или вонючей английской Темзы! Развести костёрчик, заварить гречневой каши с тушёнкой, с дымком и сделать глоточек–другой вишнёвого ликера из фляжки.

Я на Симане! Есть повод выпить. И нет повода, чтобы не выпить.

Генка — сын лесника

Ночь тёплая, звёздная. Под лежащим у косы деревом, подмытым течением, журчит вода. Кулики пронзительными голосами нарушают ночную тишину: «пад–деррись, пад–деррись…» Тишина, покой и благодать Божья. От избытка чувств, переполняемых душу, хочется творить молитвы.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас… Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Широкий, глубокий Симан неслышно несёт воды в Обь. Как нёс её тысячи лет до сегодняшнего дня. Как будет нести тысячи лет и после моей ночёвки на этой косе.

Потрескивают дрова в костре. В ближних кустах коростель начинает свои бесконечные трр–трр–трр. И так до утра. До чего же скрипучий, противный голос у этой птицы! Без устали, почти не переставая, как заведенная механическая трещотка, кричит всю ночь. Глотка у неё — Кобзон позавидует!

Спать не хочется. Сижу на перевёрнутом вверх дном ведре, смотрю на огонь. Глядеть на яркое пламя костра не надоедает. Огонь, его загадочная природа завораживает, притягивает, успокаивает, располагает к приятным мыслям и воспоминаниям. Сколько людей уничтожил огонь и скольким дал жизнь?! И как бы не объясняли ученые–физики происхождение огня, вряд ли кому и в самом деле понятно, откуда берётся обжигающее пламя, почему оно такое жаркое и яркое.

Первый свой костёр я разжёг в боровлянском лесу у ключа Марковский. Осенним слякотным днем бродил я с отцовской курковкой по окрестным колкам, выпугивая зайцев и не стреляя в них из боязни промазать. Патронов–то было всего два! Отец больше не давал.

— Чтоб зря не палил, — говорил он мне.

Заблудился в тот день. Темнеть начало. Дождь накрапывал. Страшновато стало. Как? Ночевать в лесу? Сидеть на пне в темноте, дрожать от холода, под дождём мокнуть? Испуганно поглядывая на угасающую розовую полоску неба, принялся собирать хворост и сухой валежник. Старых берёз, отживших своё, валялось достаточно. Натаскал бересты, а в кармане отцовского дождевика нашлись и спички. Без труда развёл я тот первый костёр, осветивший поляну у ручья, согревший, придавший смелости. Коротать ночь возле него не пришлось. На зарево набрёл другой охотник, колхозный кузнец Фёдор Останин. Повёл меня домой.

— И не забоялся один в лесу ночевать? — спросил Фёдор.

— Не маленький, — бодро ответил я, — чего мне бояться?

— Не чего, а кого… Леших, бесов, ведьм… Говорят, они в глухих местах водятся, — напускал на меня страху кузнец.

— Не-е, они только в сказках бывают, — смеясь, ответил я, озираясь по сторонам и стараясь не отставать от Фёдора.

В седьмом классе я тогда учился. Самостоятельно запрягал лошадь, заряжал патроны, чистил ружьё, убирал навоз в конюшне, в стайках, кормил и поил скотину.

А в Боровлянку мы переехали, когда мне и десяти не было. В четвёртый класс ходил. В конце марта это было. Отец за нами не приехал. Прислал в Тогучин две подводы с каким–то пьяным мужиком. Мать укутала в одеяла пятилетнюю Гальку и ещё грудную Алку. Нахлобучила на меня отцовскую солдатскую шапку, полушубок, замотала мои ноги в тряпки и запихнула их в большие валенки. Сама влезла в тулуп. В таком облачении мы уселись на заднюю подводу, зарылись в солому, и лошади, дёрнув сани, с места взяли рысью. Мужик ехал на первых санях, не оборачиваясь назад, совсем не обеспокоенный тем, как едем мы. Пьяный, он дремал, привалившись к облучку саней, привычно дёргал вожжи и горланил:

А н-на горе колхоз,
А п-под горой совхоз,
А мне милёночек,
А з-задавал вопрос…