Жизнь русского обывателя. Часть 1. Изба и хоромы

Можно было бы еще и еще цитировать воспоминания в части, касающейся домашнего образования дворянских детей начала ХIХ в. Суть от этого не изменится. Кто мог, приглашал француза или француженку: «По воспоминаниям кнг. С. В. Мещерской… «тогда было такое время вследствие наплыва эмигрантов из Франции. Все лучшие преподаватели были французы…». Однако «лучшими» они были, очевидно, с точки зрения княгини Мещерской: «Хотят иметь француза – и берут того, какой случится… Попадаются люди с понятиями и манерами наших лакеев», – иронизировал некий француз, побывавший в России в конце XVIII в.» (Цит. по: 78, с. 213). Автор солидного исследования по истории русской женщины Л. Н. Пушкарева, опирающаяся на широкий круг источников, в главе, посвященной образованию и воспитанию, указывает: «В провинции найти «хороших преподавателей и учебников было почти невозможно»… Частные уроки предлагались порой всякими проходимцами – и русскими, и иностранными. Потому-то «в начале текущего столетия… большая часть мелкопоместных дворян дальше Псалтыря и Часослова… не шла, а женщины, что называется, и аза в глаза не видали» (78, с. 211). Князь И. М. Долгоруков писал о своей теще: «Мать жены моей была женщина еще не очень старая, лет за пятьдесят. Барыня умная от природы, но, не получив никакого воспитания, она погружена была в крайнее невежество до того, что не умела грамоте (сей недостаток оказывался и у многих старинных людей, кои в отдаленных годах провели отроческие свои возрасты) и не знала, как различать на часах меру времени… Она жила одна в своем именьи, которое состояло из семнадцати душ…» (37, с. 165). Писано это под 1787 г., то есть родилась теща Долгорукова примерно в 1727 г., в эпоху кринолинов, пудреных париков и куртуазности. Между прочим, Салтыковы были ей сродни, и даже наследник престола Павел Петрович с супругой знали ее и, «по дочери ее, были к ней милостивы»: дочь окончила Смольный, и даже с шифром – наградой. «Она лишена была удовольствия читать, – писал Долгоруков в другом месте, – потому что грамоте не знала, и сие новое несчастие происходило от бедности и расположения умов ее века. Когда она родилась, тогда еще не делали себе стыда из того, чтобы не уметь ни читать, ни писать, напротив, думали еще, что девушка, не учась этому, спасается от многих желаний и воображений, расстраивающих наше спокойствие» (37, с. 489). Это суждение находит подтверждение и в «Записках» известного николаевского жандарма Э. И. Стогова: «Мать моя… была цивилизованной между подругами соседками, потому что умела писать. Обе бабушки мои были неграмотны. На вопрос мой отцу “Как же это дворянки, помещицы, а не знали грамоте?”: “А на что, братец, женщине грамота, ее дело угождать мужу, родить, кормить и нянчить детей да смотреть в доме за порядком и хозяйством, для этого грамота не нужна; женщине нужна грамота, чтобы писать любовные письма! Прежде девушка-грамотница не нашла бы себе жениха, все обегали бы ее, и ни я, ни отец мой не знали, что твоя мать грамотница, а то не быть бы ей моею женою”. Не стоит полагать, что мать мемуариста, жена мелкопоместного можайского помещика, была и в самом деле грамотна: она только умела писать: «Мать моя как говорила, так и писала, она не могла различить букв «б» от «п», «г» от «к», «ж» от «ш» (98, с. 35–36). Но и в первой половине XIX в. у большинства цитированных мемуаристов учителями были дворовые грамотеи, семинаристы, случайные иностранцы, матери или отцы, снова дворовые и снова семинаристы или приходские священники. А ведь писали эти воспоминания будущие поэты, писатели, крупные чиновники, профессора – интеллектуальная элита общества. Дети тех провинциальных дворян, которые ничего не читали или даже плохо были обучены этому искусству, мемуаров нам не оставили, ибо яблоко падает недалеко от яблони.

Так что Фонвизин, описывая Скотининых и Простаковых, ничего не придумал. Он только сделал их смешными.

Пушкин и люди его круга – дворянская интеллектуальная элита, исключения, которых на целый уезд было 1–2 семейства. Да, собственно говоря, это и не провинциальное, а столичное дворянство, а его численность была ничтожна. Несколько десятков, много – сот человек на всю Россию, и, судя по их переписке и воспоминаниям, все знавшие друг друга. И мы их знаем только потому, что от них остался след. А от десятков тысяч других дворян не осталось ни клочка бумаги.