Жизнь русского обывателя. Часть 1. Изба и хоромы

А еще вот что пишет о типичном помещике В. В. Селиванов в известной в свое время книге «Год русского земледельца»: «Лет 15 прослужил он в военной службе, а теперь, как следует гражданину, занимается хозяйством. Он не чужд высоких стремлений; мировые события волнуют его душу, он сочувствует успехам наук и художеств, он горячо любит свое отечество. В обязанности помещика он сознает великое призвание, заботы и попечения о вверенных ему Богом и общественными законами ближних. Он смотрит на хозяйство как на основу государственного богатства, как на залог благоденствия народного, и при всем том он чрезвычайно ленив. Ему бы лежать под деревом на траве да читать, или смотреть в синеватую даль и прогонять через память все свое прошедшее, или бродить одному, а порой и с женой по лесам и полям и приискивать все возможные случаи, чтобы ничего не делать».

Тебе, читатель, это ничего не напоминает? А мне, так очень. Гоголевского мечтателя Манилова. Или его же Тентетникова.

Но, может быть, Селиванов преувеличивал? Однако вот как писал человек иного склада, тоже познавший помещичью жизнь, – А. Фет. «Хотя земной рай вещь субъективная и относительная, тем не менее смысл грибоедовского полустишия («Деревня летом – рай». – Л. Б.) ясен. Автор указывает на созерцательное спокойствие духа, вызываемое матерьяльным довольствием, невозмущаемым безмерными требованиями столичной жизни. Всего необходимого в изобилии. Приходит оно в руки само собою. Наслаждайся природой, чтением, охотой. Если ты работал в городе, отдохни летом в беспечном бездействии, а если в городе ничего не делал, продолжай это занятие более дешевым способом в деревне. Таков был для большинства землевладельцев идеальный деревенский рай. Нечего говорить, что подобное положение неминуемо вело за собою беспомощную скуку и апатию, ставившую себе противоположный идеал городской суеты и гоньбы за всевозможными призраками. Таков был идеал деревенской жизни до освобождения крестьян» (110, с. 304). Князь Б. А. Васильчиков писал об одном из своих соседей по имению: «…Он слыл богачом, скрягой и даже кулаком, но надо признаться, что в наши времена для дворянина почиталось нормальным жить свыше своих средств и иметь долги, и если у кого имение не было заложено, не было долгов, да еще, пожалуй, имелся в Государственном банке кой-какой капитал, то такой дворянин почитался исключением и об нем отзывались со смешанным чувством удивления и некоторой укоризны» (15, с. 73).

Жить так можно было, лишь имея за спиной малую толику крепостных. Но пришло новое время: исчезли крепостные мужики, и некому стало привозить в усадьбы возы с баранами, гусями, рожью и холстами; разбрелись и дворовые, и некому стало приносить, убирать и подтирать. Разбрелись по городам на службу помещики средней руки, а их сотни десятин земли перешли за долги к Колупаевым и Разуваевым или Подугольниковым, а в лучшем случае были распроданы по частям. И небольшие все-таки усадебные дома таких помещиков вместе с примыкавшими к ним садами и рощами были распроданы на дрова. Напомним читателю судьбу одного из персонажей повести А. П. Чехова «Моя жизнь»: сын генерала, живущий с матерью-вдовой в старом усадебном доме, ходит ежедневно на ближайшую станцию проходящей через их бывшее имение железной дороги, где он служит конторщиком. «После освобождения крестьян помещичьи хозяйства покачнулись. Пока были крепостные, их труд так или иначе вывозил. В крайнем случае можно было отсидеться в деревне. Мужик прокормит. После освобождения крестьян пришлось перейти на платный труд, на денежное хозяйство, на цифры, на бухгалтерию. Многие помещики медленно понимали, что с ними произошло. Со своим новым положением они справиться не сумели. Усадьбы пошли с молотка. Главными покупателями были купцы, изредка крестьяне. Мой отец до этого не допустил, хотя он тоже терпеть не мог бухгалтерии.

Переход к свободному наемному труду требовал перемены не только в хозяйстве, но и в психологии хозяина. Отцу было трудно понять ценность и денег, и человеческого труда» (107, с. 68).