Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога

Понятно, что масса педагогов не вызывала у учеников никакого уважения, а только насмешки, и, если риск попасть за это под розги был не слишком велик – травлю; даже в военных училищах имела место травля, и А. И. Куприн в «Юнкерах» живо описывает ее приемы. Многие мемуаристы описывают разнообразные, иногда довольно коварные способы травли, а то и просто издевательств над самыми безобидными педагогами. А вот еще гимназическая забава: «Во время перемены шум в зале и коридорах затихал, и раздавалось змеиное шипение, очень сильное, так как шипели все, а всего в гимназии было триста человек. Надзиратели тщетно пытались заставить прекратить шипение. Оно затихало в том месте, где был надзиратель, но продолжалось в другом. Стоило надзирателю отойти, и шипение раздавалось там, где он только что был. Забава и была интересна тем, что нервировала начальство…» (122, с. 77). Вспоминают прозвища, вспоминают сатирические песенки. Хотя бы вот: «Петр Степаныч Лукашов / Долетел до облаков / просил денег у богов / На починку сапогов / Ему боги отказали / И в гимназию послали…», или: «Как директор наш Ладовский /Да инспектор Степановский / Вздумали играть; / А профессор водки Клушин / Да учитель наш Федюшин / В присядку плясать…» (122, с. 60).

Каковы были результаты обучения у всех этих то чудаков, то монстров, то просто равнодушных чиновников, то людей, никогда учеными и не бывших, можно не только представить, но и удостовериться у многих современников. Недаром, подытоживая свои впечатления от гимназии, Н. П. Кондаков приводит забавную остроту: «Корни просвещения (русского) горьки, а плоды его кислы». Эту остроту недурно было бы почаще вспоминать нынешним поклонникам старой классической гимназии. «И вот мы окончили курс наук, – подытоживает свое обучение в Петербургском благородном пансионе И. И. Панаев. – В руках у нас великолепные пергаментные листы с правами на чины и с удостоверениями, что мы во всех науках имеем отличные, очень хорошие или достаточные сведения и притом отличались примерным благонравием… Но ни начальству, ни родителям, ни нам не приходит в голову, для чего мы приготовлены и приготовлены ли к чему-нибудь?..

Мы не приобрели никаких, даже элементарных научных сведений.

В тумане голов наших бродят бессвязно кое-какие исторические имена, названия городов и войн, какие-то годы и цифры, но не только года, столетия мешаются и перепутываются в них. Мы выходим из пансиона такими же детьми, какими вошли в него, – только детьми. потерявшими пушистость щек и уже начинающими подбривать и подстригать усы и бороду. При нашем невежестве и отсутствии умственного развития мы принимаем все на веру и, безусловно, и входим в избитую колею, не только не понимая возможности какой-либо другой, лучшей жизни, различной от нашей, но даже не будучи в состоянии вообразить что-нибудь лучшее. Нечего и говорить о чувстве общественном, гражданском. О пробуждении его едва ли думало тогдашнее воспитание. Чинопочитание, покорность до того были вкоренены в нас в родительских домах и потом развиты в пансионе, что мы, вступая в свет, совершенно теряемся и робеем при появлении каждой титулованной особы и при взгляде на всякую блестящую обстановку. При этом у нас только возникает одна мысль: «как бы поскорей добиться до всего этого?»

Вот каких полезных деятелей приготовлял для отечества Благородный пансион» (132, с. 26–27).

Панаев обучался в Благородном пансионе в первой половине столетия. Лучше ли были результаты учебы во второй его половине?