Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога

Того обновления, о каком любили вспоминать люди 40-х гг., слушавшие в Москве Грановского и его сверстников, мы не испытывали. Разумеется, это было ново после гимназии; мы слушали лекции, а не заучивали только параграфы учебников; но университет не захватывал, да и свободного времени у нас на первом курсе было слишком много. Вряд ли среди нас и на других факультетах водились юноши с совершенно определенными, высшими запросами. Лучшие тогдашние студенты были не больше, как старательные ученики, редко шедшие дальше записыванья лекций и чтения тех скудных пособий, какие тогда существовали на русском языке.

По некоторым наукам, например хотя бы по химии, вся литература пособий сводилась к учебникам Гессе и француза Реньо, и то только по неорганической химии. Языки знал один на тридцать человек, да и то вряд ли. Того, что теперь называют семинариями, писания рефератов и прений и в заводе не было» (18, с. 96–97, 109).

И во второй половине XIX в. в некоторой своей части университетская профессура не отвечала требованиям науки. «Надо сказать прежде всего о Московском университете моего времени, как известно, стоявшем тогда столь высоко, как, очевидно, ни в одном периоде его существования стоять ему не доводилось… – писал Н. П. Кондаков. – На самом деле Московский университет и в мое время в среде своей профессуры представлял много такой ветоши, что, конечно, ни один иностранный университет не потерпел бы в своих стенах» (90, с. 68). Слушавший Ф. И. Буслаева, которому он буквально поклонялся, Н. П. Леонтьева, С. М. Соловьева (которому, он, правда, отказал в лекторском таланте), Кондаков заканчивает свои воспоминания о профессорах университета так: «Мало кого можно помянуть из них добрым словом». Конечно, академик Кондаков, сам впоследствии профессор Новороссийского, а затем Санкт-Петербургского университетов, должен был с высоты своего опыта оценивать профессуру довольно строго, так что под его пером и такие ученые, как О. М. Бодянский или П. Д. Юркевич оказываются не на высоте педагогического поприща. По его словам, у блестящего знатока философских систем Юркевича лекции из всего курса записывали только двое – он и В. О. Ключевский. Это – в Москве! Что касается Новороссийского (Одесского) университета, то здесь Кондаков отметил только известного филолога, впоследствии академика И. В. Ягича.

Типичными и характерными были именно университетское студенчество и профессура. Быть студентом университета считалось очень почетным, и родители гордились сыном-«универсантом». Уважением в обществе пользовались и выпускники университетов– «действительные студенты» и «кандидаты» (звание давалось в зависимости от успехов, и последнее, дававшееся не многим, открывало дорогу к научной карьере). И это при том, что окончание университета большинству сулило незавидную службу преподавателя гимназии, в лучшем случае не слишком хорошо обеспеченного профессора, тогда как окончание технического вуза открывало дорогу к богатству: инженеры в ту пору высоко оплачивались и быстро наживались.

Окончание любого учебного заведения, среднего или высшего, давало право, независимо от происхождения выпускника, на определенный чин и государственную службу, т. е. повышало социальный статус. Податные сословия не имели прав государственной службы и получения чинов вместе с сопряженными с ними правами и привилегиями; наличие аттестата сразу меняло положение такого человека. Это было оправдано, поскольку дети тогда взрослели вообще рано, а учеба ускоряла этот процесс. Многие гимназисты уже в средних классах (четвертом-пятом) усиленно читали серьезные естественнонаучные, философские, социологические, исторические труды, реферировали их, делали доклады в неформальных, дружеских научных кружках, издавали рукописные литературные и научные журналы, были членами научных обществ. Известный революционер-народник Н. А. Морозов еще в московской гимназии увлекся сбором окаменелостей, организовал среди товарищей «Общество естествоиспытателей», постоянно выезжал за город для сбора окаменелостей, и, по его словам, несколько его находок попали в геологический музей Московского университета, в котором он занимался по вечерам.