Жизнь – сапожок непарный. Книга первая

Княжпогостское кладбище оставалось для меня местом постоянного притяжения. Каждый выходной день я ездила к Колюшке на могилу. Поставила ограду, крест. Высадила цветы. Уместила скамеечку. Подолгу сидела там, мысленно беседовала с ним обо всём. Был момент, когда я предлагала Колюшке вместе покончить счёты с жизнью. Он отговорил. Его самого не стало, а я – жила. Винилась теперь перед ним. После кладбища заходила в Княжпогост к знакомым. Непременно – к Фире.

– Есть что-нибудь от Сени?

– Есть. Представляешь, куда его загнали? В Новосибирский край. Двести вёрст от железной дороги. Работает плотником в колхозе.

– Что же вы решили делать?

– Что тут решать? Пишет: как только заимеет крышу над головой, так вызовет нас с мамой. Поедем. Не пропадать же ему там одному.

Для нас, теснимых официальной жизнью к некой резервации, весь мир с его сдвигами был опрокинут в отношения друг с другом.

– Фира, я видел, Тамара Владиславовна бежала к вам, – постучал в квартиру Илья Евсеевич. – Знаю, что ей неприятно меня видеть. Но мне необходимо с ней объясниться. Попросите её выйти.

Он стоял у дерева во дворе. Подавленный, искренний, каялся: «Простите меня. Симон был прав. Я вёл себя как подлец». К концу разговора стало уже непонятно, кто мучитель, а кто – жертва, кто больше располовинен: тот, кто тяготел к официальным нормам, или тот, кто, как я, ими пренебрегал. Мы помирились. Ссора была тяжела и мне. Если Симон не был в командировке, я заходила и к нему. Он встречал радушно:

– О-о! Кто пришёл! Сейчас попьём чайку. Имеется московское печенье. А вас ждёт упоительный подарок. Держите. Наслаждайтесь: «Сонеты Шекспира». Перевод Маршака. Нет-нет. Сидите. Царите. Приготовлю всё сам.

– За стихи спасибо. Они очень нужны!.. А что это у вас за плакат? «Уважаемые товарищи воры! – читала я. – Берите всё, что понравится. Убедительно прошу не трогать только книги. С. К.».

Он смеялся:

– Оставляю сие прошение, когда уезжаю в Москву.

– Помогает?

– Представьте – да! Рубашки забрали. А книги не тронули.

– Друг мой, вы непобедимы.

– Нет, дорогая моя, победим, победим!

Симон благополучно вояжировал. Выезжая из Москвы в Княжпогост, обычно давал телеграмму. Я в Микуни выходила к поезду, который стоял пятнадцать минут. Симон успевал пересказать московские новости, пару остроумных анекдотов. В очередной раз я ожидала прибытия московского экспресса.

– Смотрел потрясающий спектакль в Театре имени Ермоловой о Пушкине с Якутом – чудо-актёр! – рассказывал он. – Удалось наконец купить «Опасные связи», книгу, за которой гонялся года три. А это вам небольшой презент, – протянул он флакон духов. И только когда к составу подцепляли паровоз, посерьёзнев, Симон потерянно улыбнулся. – Знаете, дорогая, я, кажется, еду прямёхонько волку в пасть. Командировку прервал подозрительный вызов. Похоже на ловушку.

– Что вы?.. Может, тогда не возвращаться?

– А как? Куда? Будь что будет. Если что, пусть хоть вас обойдёт это лихо! – договаривал он уже с подножки вагона.

– Обещайте, что пришлёте телеграмму! Буду волноваться! Буду ждать телегра-ам-мы-ы! – кричала я вдогонку уходящему составу.

«Неужели и его арестуют?» – думала я, шагая по шпалам.

Ещё с Урдомской колонны в течение всех этих лет Симон был и оставался верным другом. Вовремя бил тревогу, предостерегал, обвинял Филиппа, помогал в самое тяжёлое время Колюшкиной болезни. Умел посмеяться над тем, что того стоило. Никогда не докучал излияниями. Никого ничем не обременял. Всех подмели.

Власть боялась своих жертв. Их количество в обозримом пространстве лишало её покоя. Припадочный политический смерч в злобном неистовстве подхватывал оставшихся «отсидевших», поднимал их над землёй, как подсохшие листья, и уносил в ссылки на необжитые края страны. Симона арестовали, едва он прибыл в Княжпогост.

* * *

Наконец-то нам с Хеллой на двоих дали ордер на одиннадцатиметровую комнату.

– Что ж, пока не арестовали, поспим на собственных топчанах, – приободряли мы друг друга.

Быт устраивали «из ничего»: фанера, козлы. Купили чайник, две кружки. Марля сошла за гардинное полотно. Что значит вдоволь поесть? Не знали такого. Забыли, что существует «второе блюдо». В наш рацион входили суп, чай с хлебом и с сахаром. Всё.

Это только кажется, что боль в глубинах души спит. Она там зреет, набухает и орудует. Именно теперь, очутившись вдвоём в одной комнате, мы поняли до конца, что общая судьба личной беды не умеряет. На людях мы держались. Очутившись под собственной крышей, впервые отпустили себя. И что же? Мы были просто больны. Приходя с работы, я шла на кухню вскипятить чай, а вернувшись в комнату, видела, что Хелла стоит на коленях, уткнувшись в подушку. Она изводила себя надрывными рыданиями. Чай остывал. Бессильные помочь друг другу, ни вместе, ни порознь мы не справлялись с собой.