Жизнь – сапожок непарный. Книга первая

И наш гость стал рассказывать о таком, чего наше воображение не могло измыслить. В Магадане, в лагере, где находился отец, мало кто знает друг друга по фамилии. Все заключённые значатся под номерами. Номера нашиты на бушлатах. Только находящиеся в одном бараке имеют представление о своих соседях. На ночь бараки запирают на замок.

Значит, тюрьма, арест – это ещё не всё? Есть нечто более ужасное? Как может человек ходить «под номером», жить без имени и фамилии? На папе, на людях нашиты номера? Если бы мне, например, сказали, что превратят в какое-то животное, я была бы не в состоянии представить себе конкретность такого превращения, лишилась бы разума. Неправдоподобие рассказа о номерах, слова «бушлат», «барак», «замок», «работа по колено в воде» внушали ужас. Жизнь заполнялась какими-то противоестественными понятиями. От них некуда было деться.

– Как получилось, что вы привезли нам письмо от отца, которого не знаете? – спросили мы.

Оказалось, существует очередь для тех, кто осуждён «без права переписки». Каждый освобождающийся должен доставить на волю несколько писем. На освобождение этого человека пришлась папина очередь.

– А вы сами из Ленинграда? Ваш дом здесь?

– Нет, сам я из Средней России.

– И вы специально приехали привезти папино письмо?

– Можно считать, что так.

После того как первая схема верований была изничтожена в пух и прах, все идеалы были сокрушены, а нужда в них была настоятельной, я слушала этого человека голодно, ненасытно, что-то отталкивая, чем-то пропитываясь. В сознании раздвигались границы ранее существовавшего пространства, делая его и шире, и страшнее. Должен был привезти письмо… Глядя на болезненное лицо приехавшего человека, я понимала, что это героизм. Подлинный, не рассчитанный на внешний эффект, не книжный, а исходящий из ещё неизвестных глубин. Инстинктивно я чувствовала, что выражать ему свой почти что восторг неуместно. Надо было что-то сделать для него. Но что?

Мы с мамой приготовили ему ванну, положили на лучшую нашу постель, просили у нас погостить. Я побежала покупать билеты в театр. Выбрала свою любимую Александринку. Сидя в уютных, обшитых тёмно-красным бархатом креслах на спектакле «Таланты и поклонники», я то и дело поглядывала на соседа: нравится ли ему Негина – Парамонова? Великатов – Гайдаров? Сама Корчагина-Александровская? Доволен ли он? И начинала понимать, что спектакль ему ни к чему и неинтересен, но очутиться в обстановке театра приятно. Он как-то размягчился, отдыхал, но был где-то так далеко, что это не исчислить никакими тысячами вёрст.

То, что этот человек привёз нам первое и единственное письмо от отца, следуя обязательствам личного долга, убеждало в том, что человечность, в которую так пошатнулась вера, на этом свете всё-таки существовала. Более строгая, но ёмкая, она находилась в другом измерении. Ко всему наш гость, словно угадав наши с мамой мучения, сказал, что попытается связаться со сплавщиком леса и попросит его передать от нас письмо отцу. Сам предложил это и к вечеру приехал с согласием сплавщика. Мы с мамой писали нескончаемо длинное письмо, стараясь уверить отца, что у нас всё благополучно, что мы все вместе, в Ленинграде, ждём и непременно дождёмся его.

* * *

Заверение главы государства о том, что «сын за отца не отвечает», известно было со времён коллективизации, когда сыновей и дочерей раскулаченных высылали в Якутию, Соловки, в дома трудновоспитуемых, а тех, кто уцелел, не принимали в вузы страны. В 1937–1938 годах этот лозунг обрёл вторую жизнь, когда «дети врагов народа» в большинстве своём были высланы. Мы составили исключение. «Должны быть благодарны!» – говорили нам не однажды.

– Но ведь с тремя же детьми… – оправдывалась мама.

– Что ж, что с тремя. И с шестью высылали, – резонно возражали ей. Были правы. Норм вообще не существовало.

В конце 1938 года, когда чёрное слово «арест» стало возникать реже, меня неожиданно вызвали в Василеостровский райком комсомола, где некоторое время назад отобрали комсомольский билет. Без каких бы то ни было объяснений, без тени виноватости или извинения на этот раз там объявили:

– Можешь взять свой комсомольский билет.

«Отдай! Положи!» – а теперь: «Можешь взять!» Так просто? Комсомол для меня означал всё лучшее и высокое. Проголосовав за моё исключение, провозгласив: «Ты больше не комсомолка!» – молодёжный союз самоуничтожил себя. Я помнила недели своей тяжёлой болезни после исключения. По-прежнему считала отца невиновным. На его бушлате был нашит номер, он работал по колено в воде. Ничто во мне не отозвалось на холодное «возьми». А если так, не бесчестно ли брать назад отнятый документ? Я окаменело ответила:

– Не надо!