Жизнь – сапожок непарный. Книга первая

И ушла. Отказу от комсомольского билета ужаснулись все – и взрослые, и ровесники. Меня хором называли глупой, слишком гордой, «с фанабериями». Особенную боль причиняло «логическое» умозаключение: «Значит, правильно исключили». С того момента, видимо, на меня было заведено особое «досье». Ведомая одними эмоциями, из всех сложностей я выходила на своевольные ориентиры. Только согласие собственных чувств с поступком давало ощущение правоты и свободы.

* * *

Мой приработок, приобщённый к деньгам от продажи вещей, был недостаточен для содержания семьи из пяти человек (бабушка тогда ещё жила с нами). Выручила случайность. В период папиной периферийной службы мама сдавала комнату семье М. После ареста папы комната осталась за ними. В разговоре с мамой они делились намерением обучить свою старшую дочь, мою ровесницу, росписи тканей. Есть-де у них приятельница, которая за плату обучает этому выгодному ремеслу. Навестив их, эта знакомая однажды постучала к нам в дверь:

– Разрешите позвонить от вас по телефону?

На плечи у эффектной зеленоглазой женщины была накинута косынка с необычайно смелой цветовой раскадровкой: от туманно-красноватого, оранжево-жёлтого цветов через болотный она уярчалась до буйно-зеленого. Я загляделась. Заметив мой интерес, она неожиданно предложила:

– А хотите, я вас научу рисовать батиком?

Мы с мамой поблагодарили и отказались.

– Бесплатно, конечно, – угадав причину отказа, тут же прибавила она.

Так запросто участие и насущная помощь вошли тогда в наш дом. Как призналась потом сама Елизавета Георгиевна (так звали эту художницу, впоследствии моего друга), интерес ко мне пробудился у неё «от противного». Семья М., рассказав ей про наши обстоятельства, охарактеризовала меня как личность малоинтересную, заурядную, в чём были совершенно правы. Я не являла миру ни дарований, ни человеческой законченности, а представляла собой бесформенный моток фантазий и смятения. Итак, прежде урока мастерства росписи тканей я получила от Елизаветы Георгиевны – или, как её называли, «бель Лили» – прекрасный урок: искать в человеке лучшее и обратное тому, что о нём говорят.

Первое время я работала как подсобница у неё на дому. Работая в артели, Лили брала и частные заказы. Среди её клиентов были известные ленинградские балерины и модницы. На однотонный или тускло расцвеченный отрез крепдешина заказчицы она наносила затейливый узор, превращая ткань в яркое многоцветье. Думаю, что непринуждённая обстановка этих рисовальных уроков и возгоревшаяся дружба между тридцатилетней художницей и мною помогли развиться моему импровизационному началу. Я увлеклась росписью на ткани и не раз бывала смущена похвалами своей наставницы.

Позже у меня в артели приняли экзамен, и я стала самостоятельной надомницей. Привезла из артели подрамники, резиновый клей, анилиновые краски, парашютный шёлк, который тогда выдавали для росписи дамских косынок, и «гнала» заказы. Новым промыслом увлеклась и моя сестрёнка Валечка, став моей верной помощницей и подвигая меня к поиску новых композиций своим наивным восхищением. Заработок оказался приличным. Мы стали «оборачиваться». Дома всё делали сами. И как будто установилась некая норма жизни и быта семьи. Мы начали верить, что «справимся с жизнью».

Близились выпускные экзамены. Лили распорядилась, чтобы мы купили самый дешёвый материал – лионез, натянула его на подрамник, разрисовала. Мама отыскала кусочек чёрного бархата, и платье для выпускного вечера было создано.

Это я так раньше думала, что не прощу «леса рук» за моё исключение из комсомола. Но свойства юности внесли поправки в отношения с одноклассниками. Меня признавали одной из самых красивых девочек в школе, стремления к дружбе тоже нельзя было искоренить, и к выпуску я позабыла обиды. Нас всех ждала новая жизнь, в испуге и радостных ожиданиях перед будущим растворилось всё преходящее. За столом на выпускном вечере у моей тарелки лежал стих:

Тамара сегодня докажет собой,
Что розы цветут в нашем крае зимой!

Не надо было гадать, кто автор. Ильюша Грановский отвёл меня к окну, за которым звенели трамваи, сказать, что следующее утро для него будет самым злым, потому что не надо идти в школу, а следовательно, ждать встречи со мной.

– Ты ведь не захочешь видеть меня вне школы? Скажи!

Другой мальчик следил ревнивыми глазами. Третий уже шёл приглашать танцевать.

Учителя после раздачи дипломов с неучительской интонацией желали нам удачи и счастья. Педагог по литературе Гильбо декламировал: «Было двенадцать разбойников, был Кудеяр-атаман…» Мы как будто впервые видели его. Казалось, вовсе его не знали. И когда через много лет стало известно, что он одним из первых погиб от голода в блокадном Ленинграде, вспоминали его именно таким – озорным и неожиданным. Строгая математичка утратила свою неприступность, а очаровательная физичка высказала вдруг уверенность, что «первой замуж выйдет, конечно, Тамара». Оказалось, что уверенность была общей. У меня такой прогноз вызвал глубочайшее недоумение и обиду.

* * *